Мишель Турнье - Каспар, Мельхиор и Бальтазар
Ирод Великий
Слушая эту маленькую сказку, Ирод несколько раз разражался смехом, и все его министры и придворные послушно вторили ему, так что обстановка разрядилась, и Сангали мог больше не беспокоиться о своих ушах. Он поклонился до земли и каждый раз, когда к его ногам падал очередной кошелек, в знак благодарности брал аккорд на своей лютне. А потом ушел с широкой улыбкой на просветлевшем румяном лице.
Но смех не идет Ироду. Его измученная болезнями и кошмарами плоть не переносит такого рода судорог. Скорчившись в мучительных конвульсиях, он пригнулся к плитам триклиниума. Тщетно хлопочут вокруг него окружающие. И каждый невольно спрашивает себя: «Что, если деспот умрет? Как трудно будет решить запутанный вопрос о том, кто должен ему наследовать, ведь у него было десять жен, а дети разбросаны по всему свету!» Престолонаследие… Сам царь навязал Сангали эту тему. Стало быть, он все время об этом думает. И вот Ирод хрипит с открытым ртом, закрыв глаза. Его сотрясает дрожь. А потом его рвет на плиты зала, и блевотина напоминает о съеденных на пиршестве яствах. Подставить царю таз никто не решается. Это значило бы нанести оскорбление царственной блевотине, от которой никто не вправе отвернуться. Ирод поднимает мертвенно-бледное, с прозеленью, залитое потом лицо. Он пытается заговорить. Жестом приказывает окружающим полукругом обступить его ложе. Потом издает какой-то нечленораздельный звук. Делает новое усилие. Наконец из звуковой мешанины, слетающей с его губ, начинают выделяться слова.
— Я царь, — говорит он, — но я умираю в одиночестве и отчаянии. Вы видели — я больше не могу есть: мой порченый желудок извергает все, что ему посылает мой рот. И притом я голоден. Я умираю от голода! Наверно, там еще осталось немного рагу, половина грифа, огурцы с цитронами или несколько сонь в топленом сале, пользуясь которым иудеи обходят Моисеев закон. Дайте мне поесть, ради всего святого!
Обезумевшие слуги мчатся на зов царя с корзинами пирожных, с полными тарелками, с блюдами плавающих в соусе яств.
— Если бы дело было только в желудке! — продолжает Ирод. — Нет, все мои внутренности горят адским пламенем. Когда я испражняюсь, подо мной оказывается гнойная кровавая лужа, где кишат черви. Всю оставшуюся жизнь я буду выть от боли.
Но я исступленно цепляюсь за эту жизнь, потому что у меня нет наследника. Иудейскому царству, которое я создал и которое держу в руках вот уже скоро сорок лет, царству, которое процвело благодаря мне, ибо я обеспечил ему такой длительный мир, какого не знала история человечества, еврейскому народу, столь щедро одаренному, но ненавидимому другими народами за его гордыню, за нетерпимость, за спесь, за жестокость его законов, земле, которую я украсил дворцами, храмами, крепостями и виллами, — увы, всему этому — этим людям, этим вещам — суждена жалкая гибель, ибо нет другого властителя, который был бы равен мне силой и дарованиями! Господь не ниспошлет иудеям второго Ирода!
Он долго молчит, понурив голову, так что видна только тройная золотая корона на его голове, а когда поднимает лицо, гости с ужасом видят, что оно залито слезами.
— Ты, Каспар из Мероэ, и ты, Бальтазар из Ниппура, и ты, малыш Мельхиор, укрывшийся под ливреей пажа за спиной царя Бальтазара, я обращаюсь к вам, ибо вы одни достойны меня выслушать при этом дворе, где я вижу только клятвопреступных военачальников, нерадивых министров, продажных советников и интриганов придворных. Почему вокруг меня все развращено? Ведь раззолоченные подонки, быть может, были вначале честными, во всяком случае, ни хуже, ни лучше остального человечества. Беда в том, что власть развращает. Это я, всемогущий Ирод, против своей воли, против их собственной воли превратил этих людей в предателей. Ибо власть моя огромна. Вот уже сорок лет я рьяно пытаюсь упрочить ее и усовершенствовать. Мои лазутчики рыщут повсюду, да и сам я иногда по ночам хожу, переодетый, по городским притонам и лупанариям, чтобы послушать, что там говорится. Всех вас, кто бы вы ни были, я вижу насквозь, как если бы вы были из стекла. Мне известны все подробности того, как был разрушен твой Бальтазареум, царь Бальтазар, — хочешь знать имена виновников, можешь получить у меня список. Ты проявил в этом деле жалкую мягкотелость. Надо было карать, о господи, карать и снова карать, а ты вместо этого поседел от горя.
Ты любишь скульптуру, живопись, рисунок — изображение. Я тоже. Ты знаток греческого искусства. Я тоже. Ты сталкиваешься с дурацким фанатизмом иконоборцев-священников. Я тоже. Но выслушай историю орла, украшавшего Храм.
Третий Храм Израиля, самый большой из всех и самый прекрасный, должен увенчать мою жизнь. Ценой огромных жертв создал я творение, которое было не по плечу ни одному из моих предшественников-асмонеев. Я был вправе ожидать от моего народа, и в особенности от фарисеев и священников, безграничной благодарности. На фронтоне главного входа в Храм я приказал водрузить парящего орла с распростертыми крыльями — золотого орла, размах крыльев которого достигал шести локтей. Почему я выбрал эту эмблему? Да потому, что в двух десятках строф Священного Писания о нем говорится как о символе могущества, великодушия и верности. И еще потому, что это эмблема Рима. Таким образом золотой орел прославлял два столпа цивилизации — библейскую традицию и величие Рима, а потомки должны будут признать, что вся моя политика была направлена на то, чтобы их сблизить. Так что простить преступление, связанное с этим делом, было невозможно. Болезнь и муки мои в ту пору достигли высшей точки. И лекаря отправили меня в Иерихон принимать теплые сернистые ванны. В один прекрасный день по Иерусалиму распространились вдруг неизвестно откуда взявшиеся слухи о моей смерти. И тут же двое фарисейских ученых, Иуда и Маттафия, собрав своих учеников, объяснили им, что необходимо сокрушить эмблему, которая нарушает вторую заповедь, воплощает образ греческого Зевса и символизирует римское присутствие. Средь бела дня, когда на паперти язычников кишит народ, молодые люди вскарабкались на крышу Храма, с помощью веревок добрались до фронтона и топором изрубили на куски золотого орла. Горе им, ибо Ирод Великий не умер — отнюдь! Стражи Храма и солдаты бросились к осквернителям. Арестовали и их, и тех, кто их подстрекнул. Всего человек сорок. Я повелел доставить их в Иерихон для допроса. Суд происходил в большом городском театре. Я присутствовал на нем, лежа на носилках. Судьи вынесли приговор: двое ученых мужей прилюдно сожжены, осквернители обезглавлены.
Вот, Бальтазар, как должен защищать шедевры царь, любящий искусство.
Что до тебя, Каспар, то я куда больше тебя знаю о твоей Бильтине и о ее дружке-мошеннике. Всякий раз, когда ты обнимал свою белокурую красавицу, один из моих соглядатаев прятался за занавеской или под царским ложем в твоей опочивальне и наутро посылал мне обо всем полный отчет. Твоя доверчивость еще более преступна, если это возможно, чем снисходительность Бальтазара. Как! Рабыня обманывает тебя, унижает, выставляет на всеобщее посмешище — и ты щадишь ее жизнь! Ты любишь ее белоснежную кожу, говоришь ты? Что ж, тебе следовало ее сохранить! Я пошлю тебе мастеров, которые искусно сдирают кожу с узников, наматывая ее на ореховые палочки!
А ты, Мельхиор, — какой же ты простак, если воображаешь, что можешь явиться в мою столицу, проникнуть в мой дворец и даже оказаться за моим столом под чужим именем. Ты что же, решил, что ты в караван-сарае? Знай же, ни одна подробность твоего бегства из Пальмиры вдвоем с наставником не ускользнула от моих шпионов, мне известен каждый этап вашего пути и даже каждое слово, каким вы обменялись со встречными путешественниками: все они у меня на жалованье. От моей доброй воли зависело предупредить тебя о перевороте, который готовил твой дядя Атмар на другое утро после смерти твоего царствующего отца. Я тебя не предупредил. Почему? Потому что законы морали и справедливости неприложимы к власти. Кто знает, а вдруг твой дядя — я согласен, в глазах обывателя он предатель и убийца, — так вот, вдруг твой дядя будет лучшим государем, более полезным для своего народа и, главное, лучшим союзником царя Ирода, чем ты? Он хотел погубить тебя? Он был прав. Он не должен терпеть, чтобы за пределами его страны существовал законный наследник трона, на котором сидит он сам. Скажу тебе откровенно, он разочаровал меня, допустив изначально ошибку и дав тебе уйти. Ладно! Я принял решение не вмешиваться в это дело и не стану вмешиваться. Можешь ходить и ездить по Иудее — официально я признаю в тебе Нарцисса из свиты царя Бальтазара. Но вообще-то ты, потерявший трон и жаждущий его вернуть, раскрой пошире глаза, навостри уши. И, глядя на меня, усвой жестокий закон власти. В чем состоит этот закон? Как его сформулировать? Возьмем, к примеру, возможность, о которой я только что упомянул: предположим, я предупредил вас, тебя и твоего отца, царя Теодена, что принц Атмар подготовил все, чтобы убить тебя, как только царь умрет. Может, это правда, а может, я солгал. Проверить мои слова невозможно, понял — невозможно. Это роскошь, которую вы с отцом позволить себе не можете. Надо действовать, и притом не откладывая. Но как? Нанеся удар первыми. Подослав убийц к Атмару. Таков закон власти — при малейшем подозрении наносить удар первым. Я всегда неукоснительно придерживался этого закона. Закон этот жесток, он создал вокруг меня зловещую пустоту. И если посмотреть на мою жизнь, плоды его двойственны. Я прожил дольше всех восточных владык, я самый богатый из них и как никто облагодетельствовал свой народ. И я же самый несчастный человек на земле, никого другого так не предавали друзья, не обманывали жены, не ослушивались дети, ни в ком другом за всю историю человечества не видели такого ненавистного деспота.
