Маргарита Хемлин - Крайний
Я сам удивлялся своим словам и настроению. Еще пару часов назад я мечтал узнать про родителей. По-человечески выпытать у Цегельника всю глубину. А тут выслушал из первых уст, и сам ставлю крест. Но то говорил не я, а мое истерзанное сердце.
И сердце продолжало, чтобы облегчиться:
— Янкель. Я убил человека. Немца. Ты меня скрываешь. И это есть вся правда. С моей стороны. У тебя есть своя сторона. Если ты захочешь, ты мне дашь ее понять. Меньше знаешь — меньше достанется врагам. Твоя учеба? Твоя. Теперь давай задание на ближайшие дни.
Янкель молчал. У него проступал виноватый вид.
Он сказал:
— Нисл. Я дал слабину. Я сказал Рахили, что ты тут. Она совсем плохая. Моисея не стало. Ее надо было поддержать. И я раскрыл про тебя. Теперь она не может возвращаться в Рыков. Она не сможет тебя бросить. Она к тебе прилепится. И ты ее не отлепишь. И я ее не отлеплю. Ей надо оставаться тут, с тобой. Ее надо тянуть. Потянешь?
Я растерялся. Сейчас не война, чтобы пожилой больной женщине постоянно находиться в лесу. Хоть и в удобной землянке.
Я высказал свое сомнение Янкелю.
Янкель согласился. Мы решили, что мама отправится в Рыков, где она уже прижилась у знакомой Янкеля. Знакомая никому не выдаст, даже если ей мама скажет про меня. В конце концов у каждой матери есть сын и запретить ей говорить про него не имеет права никто. Никто. Вплоть до самого сына.
Янкель поведал мне также, что женщина, у которой живет в Рыкове мама, — очень надежный человек. Янкель ее знает еще с партизан. Она находилась с ним рядом в 44-м году. Вместе они воевали. У них зародилась привязанность. Женщина украинская, простая и честная. Не раз и не два рисковала ради Янкеля. И он ради нее. Про любовь они между собой не говорят. Но если кто захочет их разлучить, тот получит. Янкель сжал кулаки и погрозил в небо.
Я сказал, что напрасно отдал свою хату Дудке. В ней могла бы жить мама на родной земле.
Янкель твердо указал мне, что я ошибаюсь. Я рубил концы. И это обязательная жертва с моей стороны. Если человек остается без хаты, значит, он и вправду уезжает куда-то. Если б я за собой оставил хату, бродили б подозрения, что кручусь где-то тут.
Я согласился.
Янкель добавил:
— Я предлагал Рахили жить в Остре. Я б ей вашу хату в два счета освободил. Еще как только Рахиль с Моисеем объявились. Но Рахиль ждала распоряжения от Моисея. А Моисей ни под каким видом жить в Остре не намеревался. Твердил, перед тем, как меня выгнать от себя: «В Остре жить не буду. Хоть мертвый, а в Остре жить не буду».
Я спросил, что ему мешало. Если предрассудки насчет поголовного убийства евреев, так где он, по его счету, собирался жить в таком случае?
Янкель ответил, что, по его мнению, Моисей вообще жить не собирался. И Рахили запретил. А она поверила, что запрет Моисея не переступишь. Вот у нее ноги и еле ходят.
Янкель высказал соображение, что лучше моей матери считать, что я живу в Чернигове, а тут просто временно отдыхал.
Дальше план такой.
Обустраиваюсь в лесу. Занимаюсь заготовкой дров, на сколько сил хватит. Деревья рублю не поблизости, а подальше. Янкель будет подъезжать с подводой и транспортировать. Нужно в первую очередь выкопать колодец.
Я свистнул от предстоящей задачи.
— Ты мне пятилетку ставишь. Одному столько планов не захватить. Ты ж как солнышко будешь показываться. Понимаю. Конспирация.
Янкель меня успокоил: руки боятся, а глаза делают. Например, землянку он сам восстановил из развалин в рекордный срок. Что касается продуктов — это 46-й был страшный. Неурожай, засуха. А теперь ничего. Голод постепенно проходит. Продуктами надо запасаться. Но то его забота.
Я спросил, не рассчитывает ли он здесь сделать себе дачу, как помещик.
Янкель серьезно ответил:
— Не болтай.
Мама ехала на подводе. Ноги ее болтались, как ненужные. Махала мне рукой, пока не пропала за деревьями.
В землянке я нашел продукты. Под большой сосной инструменты: кирку, лопату, топор, пилу. Как с ними по-настоящему обращаться, я не имел представления.
Руки привыкли сначала к оружию, потом к ножницам с бритвой. Но я надеялся, что Янкель подскажет при обучении.
Первую ночь я спал, как убитый.
Потом два дня работал изо всей силы. Работа мешала думать. Болели руки, волдыри вздулись на всю ладонь. И справа, и слева. Спина колола. Ребра трещали. К тому же дождь. Не слишком холодный. Но нитки сухой на мне не оставил.
Я растопил железную печку в землянке и грелся, пока находился в сознании.
Разбудил меня Янкель своим громовым криком:
— Спалить себя хочешь? Лес спалить хочешь?
Одежда, которую я разместил рядом с печкой, тлела. Землянка в дыму. Дышать нечем.
Янкель вытащил меня на воздух. Я очухался быстро. Но вины своей не признал. Из принципа. Чтоб Янкель не вообразил себя окончательным командиром надо мной с потрохами.
Я сказал:
— Янкель, я тебя уважаю. Но ты на меня не кричи. Я тебе не продался. Если ты меня спасаешь, так ты сам согласился первый. Не хочешь, не надо. Я пойду.
Янкель смягчился.
— Извиняй, Нишка. Я в Рыкове был. Рахиль ни на минуту не замолкает. Моей Наталке все мозги тобой провинтила.
— Наталка полностью в курсе?
— Полностью. Когда человек рискует, надо, чтоб он полностью за себя отвечал. Наталка говорит, что Рахиль подвинулась умом. Причем в ту сторону, что ты ее забираешь с собой в Чернигов с минуты на минуту и требует собираться и ехать самостоятельно, чтоб тебя не утруждать. Спрашивает у меня адрес.
— Ну и что ты ей сказал?
— Сказал, что у тебя пока планы другие, но с периодом времени ты ее возьмешь. А там, думаю, может, и ей сюда перебраться придется. Как-то ж будет.
— Ну да. Как-то ж будет.
Янкель привез щенка. В память про Букета я назвал собаку Цветком. Хотел дать имя Букет, но язык не повернулся проговорить вслух. Щенок не маленький, уже видно, что получится большая собака. Но пока не выросла.
Видя мое плачевное состояние, Янкель задумался. Мрачные мысли висели над ним. Со мной делиться не стал. Быстро уехал.
Я привыкал к лесу. Как будто и не выходил из него. Работал теперь не со всем рвением, а по мере сил. Сосредоточился на колодце. На вторую очередь наметил капитальные дрова.
Ходить к воде оказалось далеко. Ручеек мутился и не давал хорошей воды. Но я брал, какая была, кипятил, конечно.
Янкель явился через неделю. Привез мне календарь. На нем болталось меньшинство листочков по сравнению с оторванными. Сверху коркой нависали корешки оторванных дней.
Шли дни.
Чаще и чаще я опускался в свое прошлое. В военный холод и тревоги.
Янкель приезжал реже. Примерно раз в две недели. Говорил мало. Я спрашивал, где мои помощники.
Янкель отмахивался:
— Скоро.
С наступлением окончательных холодов я совсем расклеился. Одиночество, не считая Цветка, меня доводило до не знаю чего. Я попросил Янкеля, чтоб он мне привез книжек. Он привез. «Тараса Бульбу» Гоголя и Константина Симонова «Стихи».
Я начал с Симонова. Выучил наизусть стихотворение «Жди меня». Рассказывал себе по сто раз на дню. Цветок подгавкивал, и я его от души за это обнимал.
Читал Гоголя, заплакал один раз, когда Тарас Бульба выкликает своих павших побратимов.
Я видел не Бульбу, а себя, который выкликает Рувима и Симу, папу-подполыцика и неведомого мне родного брата, зачатого под забором, многих других своих довоенных товарищей и знакомых по Остру и партизанским дорогам. Это стало для меня каждодневным занятием. Зарядка с утра. Перекличка с четкими ответами. Ответ являлся всегда один: «Нету».
И однажды я громко сказал при этом:
— А Вернер Мадер где?
И ничего не ответил. Хоть бил себя по голове кулаками и приказывал:
— Говори, гад, говори на полную силу! Чтоб тем, кого ты, гад, впереди выкрикнул, стало слышно.
Я задавал себе и Цветку вопрос:
— Сколько можно выдержать в лесу одному? С едой, под какой-никакой крышей?
И отвечал:
— А зачем?
И вот однажды, когда приехал Янкель, я поставил интересующий меня вопрос на ребро.
— Я тут уже сколько. Дров нарубил много. Колодец не докопал. Долго мне в лесу одному еще куковать?
Янкель сказал:
— Я тебя силой не держу. Иди сдавайся. Тебя с почетом примут по твоему немецкому делу. И еврейское подошьют прицепом. Лет на двадцать пять потянет. А скорее — расстрел.
Я сказал:
— Янкель, где помощники, ты обещал.
Янкель сказал:
— Нету нам помощников. Евреи сидят по щелям. Чемоданы пакуют. Ждут, что их под ручки в Сибирь отвезут. Как будто кто-то доедет. Не понимают, дураки. Говорят: «Не может быть». Я говорю: «Может». А они: «Не может». А я: «Может». Одному в морду залепил. Ты его знаешь. Камский Илья. Боевой герой. А сидит трясется. На собрании после войны, когда особо злостных полицаев показательно судили, выступал красиво. «Мы не будем терпеть, нельзя такое спускать», и так же ж дальше. Я ему говорю: «Надо уходить в леса. Готовить оружие, запасаться продуктами. Надо устроить отпор». Он на меня шикнул. Прогнал. А я ж на него надеялся. Крепко надеялся. А Гиля Мельник? Тоже хороший гусь. Жениться надумал. Христосиком заделался. Бездомная какая-то из Киева, ее дочка прогнала, так она сюда вернуться намерена. Клоцвог ее фамилия. Абрама Клоцвога помнишь? Его вдова, получается. Не до того Гиле. Ему отдельно взятую женщину, интересную, между прочим, до ума доводить надо. А сражаться кому? Сражаться с оружием в руках вот этих будет кто? — Янкель растопырил свои ладони, опаленные, с содранной кое-где от ожоговых волдырей шкурой и ими тряс у моего лица.
