Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика
19
На невзрачной моей тачке и клиентов можно было высадить недалеко от их отелей, и удобно поставить ее в каком-нибудь закутке, и провернуть дельце, и что-то отдать, а что-то получить, и угостить иностранов коньячком из «Березки», но самому при этом не пить ни капли… извините, мол, я за штурвалом такого крохотного своего государства, что на карте хер его увидишь, так как состоит оно всего-то из одного жителя, следовательно, не держит полиции, солдат, атомных бомб, не является постоянным членом Совета Безопасности, ебет власть как таковую и успешно обходится без продажной бюрократской братии.
«Ха-ха-ха-ха, — реагировали клиенты на шутку, — объясните, Владимир, как вы, русские, не растеряли богатств национального юмора при малопонятном режиме однопартийной диктатуры, сажавшем даже за анекдоты?»
«Мы, — отвечал я, — твердо верили и всегда будем верить в то, что все оно устаканится»; сей новенький глагол, скорей всего, ненавистный большому языкотворцу Солжу, я объявил непереводимым, иначе пришлось бы помучаться с переводом, разумеется, теряя и время и бабки.
Много раз попадались мне пидарасы, лезшие с прямыми намеками хотя бы на отсос и хватавшиеся прямо за молнию ширинки — хоть вешай на нее бирку «ОСТОРОЖНО! УБЬЕТ!»… бесстрашные поклонники страстей ненормативных, подобно птичкам, стайками снимались с самых разных мест глобуса в поисках крайне дешевого и неприхотливого, по слухам, удовольствия… наслушавшись треканий о бурном превращении Москвы — в Содом, а Питера — в Гоморру, любители этого дела так и рвались познакомиться «с приличными мужскими телами, имеющими загадочные русские души»… у одних дымились передки, у других, как говорил мой дед, выхлопные трубы… естественно, я быстро их отшивал тремя словами: у меня СПИД…
Мне все чаще и чаще лезли в башку мыслишки о том, что не «голубчик» ли Котя, — уж больно странен был образ его жизни, полностью отчужденной от нормальных для парня поисков подружек, хотя внешне — ничего в нем не говорило о не такой уж редкой на земле наклонности… одиночество и стихи — вот что было для него истинно ценным и желанным… и я пришел в ужас, когда подумал, что свяжется он однажды или с нашей, на иглах сидящей компашкой, или с потасканными, вероятно, инфицированными забугровыми чмурами.
Бабки мои размножались со страшной силой и в рублях, и в валютах… это была эпидемия успехов и удач… только вот беда, вот ухмылка судьбы: куда девать-то было бабло?.. кому доверить перевозку?.. во что вложить с пол-лимона? — вот вопрос… мысль о предпринимательстве действовала на меня отталкивающе… тот же Михал Адамыч не раз говорил до перестройки, что ни в коем случае не следует пользоваться сберкассами…
Я начал то подумывать о покупке дачи с хорошим участком, где можно жить-поживать, зарыть поглубже цинковый сундучок до лучших времен, то решал свалить… но как, опять же, свалить?.. выезда мне не видать ни за какие взятки… переход границы — безнадега: граница нашей родины от нехера делать охранялась покруче, чем алмазные запасы Кремля… заделать, что ли, на худой конец фиковую женитьбу на бедной, но «съедобной» отъезжающей тетке?.. хорошо, допустим, заделал… а как быть с прессинами бабок, с досками, с ценнейшими рисунками Кандинского и прочими делами — куда все это прикажете девать?.. затырить сокровенные заначки в багаж — в ножки комода, в стенки гардероба или в ручку теннисной ракетки?.. тоже не проханже: грузчики и упаковщики — сплошь ханыги, рвань и грязная падаль… эти опустившиеся гниды знали свое дело туго: и бабки безбожно драли с отъезжантов, и рылись в ихнем багаже… так что же делать-то, Владимир Ильич Олух?..
Не было у меня нужного ответа, возможно, бессознательно я и не хотел его иметь.
Предки, разумеется, ничего не знали о моей жизни; должок я им вернул так же тайно, как и брал; иногда подкидывал кое-какие денежки, врал, что ишачу в «Интуристе», радовал разными импортными тряпками, но, в общем-то, были мне они до лампы, как и я им; я их понимал и нисколько не обижался; более того, я враз бы садовый домик им купил, если б не страх, что тут же донесут разные гниды, ненавидящие себя так, что желают ближним еще большей, чем есть в наличии у них самих, вшивости, безнадеги и вечной сосаловки.
Ничего дельного не придумав, говорю себе так: стоп, остановись, жеребчик, пока не одернули, пока уздой не изорвали губу судьбы твоей — вон погляди-ка, не сдувает ли с нее встречный ветер сгустков пены кровавой?..
Вдруг странная, никогда не приходившая в башку, является мыслишка… она могла бы выглядеть рыцарски снаряженной, прекрасно отточенной аргументами, одетой в непробиваемые латы категорий долга и необходимости, а также блистать различными обоснованиями своей правильности… да, могла, но, понимая, что Лубянка не дремлет, предпочла выглядеть просто… мыслишка была короткой и ясной: вот ты, Олух, всю жизнь стараешься допереть, откуда и как в генетической твоей памяти возникли два незнакомых языка, так?.. при этом или умозришь, или рыщешь у себя под носом… а для начала не полезней было бы перестать гнать бздюмо, взять да присмотреться к той же Италии, к родине одного из таинственных твоих даров?..
Я опешил — это была даже не мыслишка, ни черта не обещавшая, следовательно, совершенно честная, а руководство к действию.
Немедленно завязываю со всеми делами; тут же странное меня объяло нежелание спешить; возможно, оно было разновидностью того страха, который не может не охватывать человека, внезапно наметившего свал из родной страны; а вдруг рвешь когти навсегда?.. мало ли что может случиться?.. судьба — не программа бывшей КПСС, потому что судьба никогда не обсирается — обсирается только партия или сам человек… с другой, думаю, стороны, раз цель свала ясна и задача определена, то какого хера гнать картину… надо как следует собраться, упаковаться, душевно со всеми распрощаться — пусть все будет тютелька в тютельку… прощанье с родиной не терпит суеты — трагически неизбежное должно быть величаво, если слегка переиначить слова поэта… не выходить же на Лобное место с самодельным итальянским флагом, на котором красуется лозунг лозунгов: «Даешь покой и волю!», кстати-то, скромно в себя включающий требование свободы шествий, выездов, митингований, чтения любой литературы и прочих дел…
Как всегда, за какое-то время до решительного действия я начал обмозговывать мечту рвануть последний раз в Ялту… для начала, естественно, отдаю себя на волю видениям… вот — снимаю в предгорье квартирку… эстетически безукоризненно кадрю на важном санаторном пляже японку в очках, только-только начавшую увядать, подобно майской вишне или сливе, если не хризантеме… с ее помощью начинаю одолевать японский, без которого, как и без китайского, делать сегодня нехера ни в торговле всяким антиком, ни в бизнесе — нигде… за неделю воспринимаю с той японкой и со словарем, ею подаренным, основную базу их разговорного… тонко при этом обходим тему секса, как будто в природе такового не существует… короче, загораем, плаваем, на набережной посещаем кафешки-кабачки, буфетики с вымирающей мадерой и разбавленным хересом… прогулки я люблю, трекаю все лучше и лучше, поражая компаньоншу памятью своей феноменальной… наконец на пляже, вечереющем в дымке предзакатной, нежно обмахиваю старинным веером неподвластное сумеркам белое личико, чтоб не спугнуть с него двух ласточек — двух бровок, готовых удивленно взмыться в небеса… овеваю плечики, миниатюрные ножки, премилые крошечные соски, съеживающиеся от несомненно непревозмогаемого желания… все ритмы, все паузы, все движения веера, все веяния его, мне послушные, делаю такими выразительными, — то сдержанно страстными, то подобными жаркому зыбкому мареву, что томительно прильнул к полуденному полю, — словом, ни словом сказать, ни пером описать все мои старания… они так далеки от пошлятины заученных предварительных игр, как домашние пельмени от мясокомбинатских… медлительной музыкой всех этих дел довожу чувствительную японку, безусловно, жаждущую не просто оглушительной оргашки, но убойных сексушных тонкостей, — довожу я ее до того действительно невыразимого в словах состояния, которое захватывает нас обоих и уже не думает отпускать… ну а потом — потом, естественно, оттягиваемся с ней со страшной силой по всем веткам персика, как на картинках в книге о том же японском эросе… хотя лично мне хватило бы пары квадратных метров травки на лесной полянке… после пары безумных недель ритуально раскланиваюсь с японкой — это старинная традиция, безукоризненно следуя которой галантный самурай обязан сделать вид, что лишь ему одному, послушному веленьям чести и судьбы, принадлежит вина за разлуку… сам эвакуируюсь в Алупку… там обзавожусь китаянкой, которая не в ладу с кликой Дэн Сяопина, начавшего внедрять капитализм прямо в социализм с целью более успешного, чем раньше, построения коммунизма… она восхитительна и ужасно возбуждена ненавистью к оппортунистам, вновь Китай бросающим в помойку капитализма… страсть и ненависть китаянки бешено темпераментны, так что занятия нелюбовью помогают мне окунуться в мир иероглифов, ошеломительно напевной фонетики и так далее…
