Канта Ибрагимов - Сказка Востока
— О Великий Тимур, извини мою оплошность, — коверкая тюркско-монгольский, заговорил Малцаг. — Я хотел лишь пояснить, — его речь уже слегка заплеталась. — Если «Тимур» по-тюркски — «железо», то «Гайрах» по-нахски — «кремень», а этот, Тума, что значит: рожден от связи свободного человека и рабыни.
— Так у нас почти все так рождены, — засмеялся Повелитель.
— То-то и видно, — на нахском процедил Малцаг. Это лишь Молла Несарт услышал.
— Молчи, — зашептал он. Но Тимур этого, видимо, не заметил.
— А что, — спрашивал он у юнца, — у ваших мужчин нет гарема, наложниц? Иль одной обходитесь?
— У горцев один очаг, его хранительница одна — ценана.[64]
— Хе-хе, — ухмыльнулся Тимур. — Ты еще юн, да чтобы знал, я тебе расскажу один из Ясов Чингисхана: «Никогда не имей дело с женщиной, которая еще не может родить, и той, которая уже не может родить». Понял?
— Я, Малцаг, из племени бацой[65] из Тушетии, и меня учили иным законам.
— Похвально. А что значит твое имя?
— Малцаг[66] — солнечный человек.
— Хе-хе, оно и видно — рыжий весь. А этот, — он указал на Тума, — и по обличью наш. Настоящий мужчина, принял истинную веру, дал я ему достойное имя Мухаммед и дарю вот это сокровище, — слуги уже вынесли статую в виде натурального ягненка, всю из чистого золота, а глаза — бриллианты сверкают. — И еще кое-что подарю, — он ему по-свойски моргнул. — Так выпьем же за верного Мухаммеда! — он залпом осушил свой золотой бокал, бросил его в стенку и заорал: — Танцы давай, танцы!
Тотчас появился оркестр: тростниковая флейта, цитра, тамбурин, барабан и ребека. Зазвучал плавный, медленный, чарующий турецкий мотив, под звуки которого будто из-под земли стали появляться нарядные танцоры — это крутящиеся дервиши, которые под все ускоряющийся ритм, запрокинув головы, стали крутиться так, что не только сами, но и многие стали впадать в состояние экстаза, крича при этом: «Нет Бога, кроме Истинного Бога! Нет Властелина, кроме Тимура!»
— О-о-о!!! — истошно завизжал Тимур, бросился в круг танцоров, тут, словно щедрый град, отовсюду посыпались золотые и серебряные монеты, драгоценные камни. — Берите, все берите. Я всегда щедр, — гремел он. — Весь мир мой! Еще золота, больше алмазов! Все на круг, так мы будем жить! Вечно! — А потом он неистово кричал: — Вина! Всем вина! — и уже, по-видимому, в крайней мере исступления дико завизжал: — Женщин сюда, девочек и мальчиков!
Крутящиеся дервиши моментально исчезли, и новый оркестр в сопровождении протяжного хора завел какую-то томящую, сладостно-успокаивающую индийскую мелодию. Под ее плавные звуки из-под полумрака сцены стали выплывать полуобнаженные грации: тут и юные, совсем тростиночки, и более зрелые, словом, на любой вкус.
— Разбирайте, гуляйте, блаженствуйте! — бесновался Тимур.
Он сам криво гарцевал по сцене, пытаясь осчастливить каждую, и вдруг, внезапно остановившись, решительно двинулся в сторону Тамарзо. Музыка мгновенно прекратилась, стало зловеще тихо, напряженно.
— Этот-то еще молокосос, — небрежно махнул Тимур в сторону Малцага, — а ты что сидишь? — обратился он к Тамарзо. — Иль ни одна из моих красавиц тебе не по душе? Хе-хе, так я сегодня добр и особенно щедр. Есть кое-что, что тебя, я надеюсь, удивит и взволнует.
По взмаху его руки вновь полилась музыка, совсем иная, уже торжественная, словно вот-вот на опустевшей сцене появится царица. Так оно и было. Два толстых разодетых евнуха, нежно придерживая за руки, будто сокровище, ввели в центр зала высокую, ослепительно красивую юную девушку: смоляные волосы ниже пояса, под совсем прозрачной легкой вуалью угадываются все прелести ее тела, на высокой белоснежной шее ожерелье камней и под стать ему корона на голове.
В ее бездонных темно-синих глазах полная отрешенность, даже надменность, взгляд в никуда, словно парит.
— Ха-ха! — в восторге хлопнул ладонями Тимур. — Сабук! — крикнул он своего военачальника. — Вот наш эликсир[67] жизни! Вот твоя мечта! Хочешь ее? Подарить?
— О-го-го! — будто взбешенный зверь зарычал Сабук, колотя себя в грудь.
— Тамарзо, — вновь Тимур встал над грузином, — а знаешь, как ее зовут?.. Хе-хе, это Шадома, дочь князя Атчароя.
— Дочь Атчароя? — в ужасе расширились глаза Тамарзо, он даже встал.
— Да-да, дочь твоего бывшего предводителя. Ты, наверное, желаешь ее?
— О Властелин! — взмолился Сабук. — Подари на ночь, век служить тебе буду.
— В честь рождения внука — дарю! — вознес Тимур руки к небу. — О-о! Нет, погоди, Сабук. Азнаур Тамарзо, Шадома говорила, что она голубых кавказских кровей. Ты ведь тоже такой. Давай по-мужски. Сразись с этим похотливым вепрем. Да ты не бойся, он только с виду богатырь, а так — труха, старик, в деды тебе годится.
— Терпи, молчи, Тамарзо, — на грузинском завопил Молла Несарт. — Это подвох, а она уже не та дочь Атчароя.
— Что он сказал? — обратился Тимур к переводчику и, не дожидаясь ответа: — Да он шут, а ты, Тамарзо, вольный человек, — и ускоряя процесс: — Сабук, ты готов сразиться за красавицу?
— Э-э-х! — перешагивая через стол, бросился к центру зала военачальник.
— А ты, Тамарзо, гордый сын Кавказа, готов отстоять честь юной горянки?
В начавшейся суматохе Молла Несарт уже был рядом с земляками.
— Тамарзо, сын мой, — умолял он, — не поддавайся на подстрекательство. Этот варвар все подстроил.
— Не волнуйся, отец, — внешне спокоен Тамарзо. — Я этого ожидал. Потому мало пил. Силы есть, я трезв, уж с этим чурбаном как-нибудь справлюсь.
— Берегись, что-то здесь не то, что-то не так, — почти плакал Несарт.
Все повалили на улицу.
— Драться на конях, оружие — любое, — ставил условие Повелитель. — Кто на коленях попросит пощады — останется в живых.
Для освещения зрелища повсюду огни факелов. Дует ночной ветер, идет мокрый снег, под ногами слякоть. В дальней стороне снаряжают Сабука, там много людей. Около Тамарзо лишь несчастные Малцаг и Молла Несарт, оба в слезах.
— Что вы меня оплакиваете? — крепится Тамарзо и, видя, что они совсем упали духом: — Малцаг, утри и больше никогда в жизни не показывай врагу наши слезы. Если что, — он не закончил.
— Отомщу, — процедил Малцаг.
— Наконец подвели коня Тамарзо. Тут же, уже верхом, появился Тимур.
— Славный у тебя жеребец, — любезен он. — Девочку заберешь, коня мне уступишь? — и, не ожидая ответа: — Ты его не убивай, так, вываляй в грязи малость. Хе-хе, потешимся немного, и опять гулять!
— Тамарзо, брат, — словно нож в сердце, страдающе прошептал Малцаг на нахском. — С конем что-то не то, смотри, пена у рта.
— Родной конь — полпобеды. Отойдите все. Начинайте, — дал Повелитель команду.
Свесив наперед копья, всадники ринулись навстречу друг другу и уже должны были сойтись в центре, как вдруг конь Тамарзо споткнулся, захрипел, как-то странно дернул головой, рухнул кувырком. Тамарзо изловчился, вскочил. Потеряв при падении не только легкий щит, но и копье, он уже доставал меч, но удар копья противника все же опрокинул его. Он вновь попытался встать, но не успел отразить новый удар. Пытаясь подняться, Тамарзо уперся головой в землю, да так и застыл.
— Тамарзо, брат! — душераздирающий крик Малцага, он рванулся вперед, его схватили, скрутили.
Никто не двинулся с места, лишь Тимур поскакал к центру поляны, спешился.
— Хм, а говорили, голубая кровь, — он ткнул ногой изрубленное предплечье, откуда в такт сердцу бил фонтан. Тамарзо распластался на грязном снегу, запрокинув голову. — Ну, что? — склонился над ним Повелитель, — без руки поживешь, азнаур? — и, видя, как изо рта пошла кровь, сделал привычный знак Сабуку.
* * *Еще двое суток продолжался этот пир — дикая оргия. Тимур занемог, но некогда — под его пятой империя, масса дел, с чего начать — не знает. Как спасение, требует в первую очередь зачитать письмо Саида Бараки из Самарканда. И будто знал духовный наставник, следующее написал:
«Знай, о Великий Эмир, что бренная жизнь и то, что накоплено людьми в миру из порочного ради наслаждения и удовольствия и будет предъявлено им на том свете, как это бывает с человеком, который переел жирной и сладкой пищи до такой степени, что его пищеварение расстроилось, и заболел желудок. Потом он осознал всю глубину своего позора по боли в желудке и неприятному запаху, исходящему из него, а также по большому количеству испражнений, и раскаялся после того, как прошло наслаждение, и остался один лишь стыд. Чем больше человек наслаждается земной жизнью, тем мучительнее будет его кончина. И этим же он будет наказан во время отнятия его души и выхода ее из тела, потому что каждый, у кого было много богатства — золота, серебра, рабов, рабынь — его мучения во время ухода души будут тяжелее, чем у того, кто не имел ничего, кроме малого. И воистину то, что мучение и наказание не проходят после смерти, а, наоборот, увеличиваются, потому что привязанность людей к земной жизни — свойство сердца, а сердце само по себе не умирает».
