Ричард Форд - Канада
Я всегда гадал, о чем разговаривали в машине, которая пересекала центральную часть Монтаны, мать и отец, оставившие сестру и меня не так уж и далеко позади и летевшие с револьвером в сумке навстречу своей судьбе. Я всегда полагал, что разговор их был совсем не таким, какой представляется вам, — как это бывает и со многим иным. В моих (можете называть их так) фантазиях родители не спорили, не кипятились, не испытывали страха или ненависти друг к дружке. Отцу не приходилось уговаривать маму ограбить банк. (Необходимость в этом отсутствовала.) Мама не перечисляла ему причины, по которым ограбление следовало счесть ненужным. (Оно было делом уже решенным.) Отец думал о том, что деньги поправят нашу жизнь, позволят ему преуспеть, сохранить семью, а всем нам — окончательно обосноваться в Грейт-Фолсе и жить как нормальные люди. (Он это уже говорил.) Или же, придя к заключению, что он неудачник, превративший нашу жизнь черт знает во что, изнывал от желания совершить нечто из ряда вон выходящее (куда более значительное, чем продажа ранчо или автомобилей — или кража коров), нечто способное либо сделать нашу жизнь обеспеченной, либо не оставить от нее камня на камне, да так, что пути назад у нас уже не будет. Если принять во внимание переменчивость и опрометчивость отца, верным могло быть любое из двух или оба вместе. Однако ясно было, что получить он хочет больше каких-то двух тысяч долларов, которые придется отдать индейцам, — с ними он мог уладить все, и не грабя банк. Большее, что бы оно собой ни представляло, — вот чем стало для него это ограбление.
С мамой все, разумеется, было иначе. Очевидной авантюристкой она не была и умом обладала здравым. Родители мамы воспитали в ней трезвость, способность воспринимать тонкие различия и умение видеть альтернативное будущее, которое можно создать для себя даже в тридцать четыре года. Но, поскольку она согласилась сделать все это — поехать с отцом, составить более простой план, сидеть в машине и ждать, вести ее после ограбления, — поскольку она была весела и шутила с нами за ночь до этого, приходится признать, что на ограбление мама пошла если и не охотно, то, по крайней мере, сознательно, с какими-то идеями касательно того, что сразу после него жизнь ее может перемениться к лучшему.
Поразмысли мама как следует, она увидела бы свою ошибку, поняла бы, что они могли просто оставить дом и те немногие пожитки, какие в нем находились, и среди ночи уехать из города. После того как отец покинул военную службу, Грейт-Фолс перестал отличаться чем-либо от других городов. И мама, и он терпеть не могли скопидомствовать — кроме «шевроле» и пары детей у них почти ничего и не было. Мозг мамы просто-напросто не потрудился пройти вдоль избранного ею пути достаточно далеко. Потому что, потрудившись, он увидел бы пугающую неопределенность конечного результата.
Я полагаю — а прошло уже пятьдесят лет, — что новые для нее чувство свободы и облегчение, неожиданно возникшие, пока Бев рыскал по бесплодным землям Дакоты в поисках пригодного для ограбления банка, заставили Ниву прийти к замечательно неверному заключению: ограбление — это риск, который позволит ей с большей легкостью получить то, чего она жаждет. Она совершила просчет, не сильно отличавшийся от того, что подтолкнул ее к браку с Бевом Парсонсом, — просчет, внушенный маме желанием бросить жизнь, которую она вела, и начать другую, которая могла бы, наверное, оказаться более увлекательной и полной неожиданностей, да не оказалась. Получив половину добычи, она не обязана была бы возвращаться к обратившемуся для нее в позор существованию, которым наделил ее тот, первый просчет. Ограбление могло представляться маме выбором лучшим, чем ночное бегство, после которого она проснулась бы притащившей с собой все то, чем была сыта по горло, в каком-нибудь пропыленном, чужом ей Шайене, штат Вайоминг, или в Омахе, штат Небраска. В «хронике» мама пишет, что по пути в Крикмор она, не зная, сколько денег им удастся взять, но полагая, что немало, сказала мужу: когда с ограблением будет покончено, она заберет половину добычи, а с нею и обоих детей и уедет. По ее словам, отец рассмеялся и ответил: «Ладно, подождем и посмотрим, что ты скажешь потом».
Я думаю, маму зачаровывало само приближение к «точке невозврата» — на всем пути, пока они разговаривали, делились сокровенными мыслями, обменивались ласковыми словами, ведь жизнь их, говоря формально, еще не изменилась. Они еще не обратились в преступников. Поразительно, как далеко способна простираться наша нормальность, как долго удается нам удерживать ее в поле зрения, — словно плот наш уносит в открытое море, а полоска берега все сокращается и сокращается в размерах. Или воздушный шар поднимается в небо, подпираемый столбом воздуха прерий, и земля под нами ширится, уплощается, становится все более неразличимой. Мы замечаем это — или не замечаем. Но мы уже зашли слишком далеко, и все для нас потеряно. Думаю, из-за сделанного нашими родителями страшного выбора я в равной мере и не верю в нормальную жизнь, и жажду ее. Я затрудняюсь одновременно держать в уме и идею нормальной жизни, и постигший наших родителей конец. Но постараться держать стоит, поскольку, повторяю: в противном случае почти ничего в моем рассказе понять нельзя.
То, какими мы видели их в последний раз — перед тем как каждый из них стал кем-то другим, — говорит мне, что, пока «шевроле» катил на восток, наши родители, сидевшие бок о бок, впервые освободившиеся от детей и оставшиеся наедине, возможно, еще ощущали то немногое из их давней близости, что сумело уцелеть и посетило их прошлым вечером, еще могли проследить ее историю вспять, до самого истока. Чувствовали, что каждый из них завершил в другом сотворение чего-то неповторимого, симпатичного и настолько основательного, что уяснить его или испытать полностью не удается никогда — лишь в самом начале. Конечно, если бы мама не забеременела, а отец не поступил бы как порядочный человек, все обернулось бы не более чем мимолетным увлечением, от которого легко отгородиться улыбкой и которому оба лишь дивились бы впоследствии как чему-то ненадолго вселившемуся в них, походившему на любовь, но скончавшемуся, не произведя на свет потомства.
16
До Глендайва они доехали за шесть с половиной часов. Поселились в мотеле «Йеллоустоун». Отец постарался произвести на дежурного впечатление бодрячка, следя, однако ж, за тем, чтобы не сказать чего-нибудь запоминающегося. Маму он, регистрируясь, оставил в машине, дабы она не попалась кому-нибудь на глаза и не застряла у этого человека в памяти. Они поспали немного, не подняв штор, в жарком, затхлом, сооруженном из жесткого картона домишке. В семь вечера — было еще совсем светло, хоть улицы города и опустели, одни только жившие на мосту через Йеллоустоун ласточки взвивались в небо и падали к своим отражениям в зеркальной глади реки — отец поехал в город, одиноко пообедал в отеле «Джордан» и попросил, чтобы ему выдали для приболевшей — она сейчас в номере — жены закрытый судок с говядиной и макаронами.
Как они провели ту ночь, последнюю перед их обращением в преступников, узнать нам неоткуда, поскольку мама никаких подробностей ее не описала. Эталонов у таких ночей нет. В душном домишке они были одни. Они могли разговаривать о чем-то, требовавшем обсуждения или просто пришедшем в голову. Обычный человек проснулся бы в два часа ночи перепуганным, обливающимся потом, разбудил бы того, кто лежал с ним рядом, и закричал: «Нет, постой! Постой! Что мы делаем? Пригрозить чем-то подобным, состряпать план, приехать сюда и воображать, будто у нас все получится, — это одно. Но ведь это же безумие! Нам следует вернуться к детям и придумать что-то другое». Так думают, говорят и ведут себя разумные люди, если им выпадает случай поразмыслить. Однако родители наши так не поступили. «В ту жаркую глендайвскую ночь я спала плохо, — вот что написала мама. — Мне снилось, будто я плыву на каком-то судне — на корабле — по Панамскому (наверное) каналу, а может, и по Суэцкому, и судно вдруг застревает, не способное сдвинуться с места ни вперед, ни назад. Б. спал, как и всегда, крепко. Проснулся рано. Открыв глаза, я увидела его уже одетым, сидевшим, возясь с револьвером, в кресле».
В семь тридцать они были готовы — разбросали по комнате одежду, завтракать не стали, повесили на дверь домишки табличку «не беспокоить» и покинули мотель. Предположительно, это должно было создать впечатление, что они заспались допоздна, а после второпях уехали по каким-то делам, намереваясь вернуться.
Они направились на восток, миновали крохотный городишко Уибо, вблизи которого сложился первоначальный план отца (пустое ранчо, позаимствованный грузовичок), замененный в дальнейшем планом матери, более простым. За Уибо пересекли границу Северной Дакоты, обозначенную всего лишь металлической табличкой, извещавшей, что вы переезжаете из одного штата в другой. Немного отдалившись от нее, свернули на проселок и, проехав милю по ячменному полю, увидели ручеек, огибавший купу зеленых тополей, на ветвях которых сидели сороки. Отец вылез из машины в курящийся утренний воздух и заменил номерные знаки — украденные им три дня назад зеленые с белым номера «Штата Сада Мира» заняли место тех, на которых черными буквами значилось: «Штат Сокровищ». После этого он облачился в синий летный костюм и белые туфли, обращавшие его, как он полагал, в невидимку, и укрыл прежнюю благопристойную одежду и сапоги под ветвями упавшего дерева. Мама из машины не выходила, потому что боялась змей. Затем они возвратились к шоссе, повернули на восток и вскоре въехали в Крикмор, первый после границы город, по каковой причине отец его и выбрал.
