Маркус Зусак - Братья Волф
Слишком гордые.
Слишком упрямые.
Отец говорит, что справится, что заказы вот-вот пойдут. Но «вот-вот», похоже, бесконечно. Оно тянется, не кончается, и мама убивается на двух работах.
— Спасибо.
День отлетает отзвуком, и это слово сказала мне Сара вечером, когда я наконец увидал ее вновь. Она вылезла в гостиную перед самым ужином.
— Серьезно, — добавляет она тихо, и в ее глазах что-то такое — приводит мне на ум «Старика и море», как там залатанный парус у старика выглядел будто флаг вечного поражения. Вот так же и Сарины глаза. Цвет беды душит ей зрачки, хотя ее кивок, улыбка и неуютная посадка на диване показывают, что она еще хорохорится. Она еще побарахтается, как и мы все.
Улыбайся упрямо.
Улыбайся на инстинкте, потом зализывай раны в самом темном из темных углов. Проследи линии шрамов до своих же пальцев и запомни их.
Руб появляется поздно, прямо перед Стивом.
Вот как семья Волфов выглядит за столом:
Наша мама: ест культурно.
Отец: отправляет в рот горелую сосиску, но чувствует только вкус безработицы. Лицо от лопнувшей трубы, что раздробила ему челюсть и распорола мясо, он залечил. Да, его ловко подлатали, во всяком случае с фасада.
Сара: старается все удержать внутри.
Я: наблюдаю за остальными.
Руб: заглатывает кусок за куском и чему-то улыбается, хотя и знает, что нам прямо сейчас предстоит кое-какая особо пакостная работенка.
И вытаскивает ее на свет отец.
— Ну? — говорит он, едва мы покончили с едой.
Смотрит на нас.
Что «Ну»?
— Что «Ну»? — спрашивает Руб, хотя мы оба знаем, что должны сейчас делать.
Штука в том, что у нас договор с соседом, что мы будем выгуливать его собачку вместо него два раза в неделю. По воскресеньям и средам. Тут надо сказать, что большинство соседей считают нас с Рубом какими-то хулиганами. И вот решили: мы, чтобы подольститься к Кейту, соседу слева (которому больше всех досаждаем), будем выгуливать его собачонку: у него самого не всегда хватает времени. Идея была, само собой, мамина, а мы покорились. Мы с Рубом, конечно, и такие, и сякие, но уж вряд ли вредные или ленивые.
В общем, строго по заведенному ритуалу, мы берем куртки и шагаем за дверь.
Засада в том, что собачка — козявка в космах по кличке Пушок. Пушок, Боже ты мой. Ну и кличка. Он шпиц, и гулять с ним — полное позорище. Так что мы ждем, пока стемнеет. Потом идем к соседям, где Руб тонюсеньким голоском зовет:
— Пушок, Пушо-ок! — Скалится. — Выйди к дяде Рубу.
И эта ходячая лохматая срамота скачками мчит к нам, будто клятая балерина. Уверяю вас: когда мы с ним гуляем и замечаем знакомого, сразу нахлобучиваем капюшоны и смотрим в другую сторону. Я к тому, что пацанам вроде нас далеко не все сходит с рук. Прогулка со шпицем, которого кличут Пушком, точно не сойдет. Вот представьте себе. Улица. Мусор. Машины. Люди орут друг на друга, перекрикивая телевизоры. Шатаются металлюги и шпана бандитского вида… и тут два юных дебила ведут на поводке комок шерсти.
И ничего не поделаешь.
Вот так.
Стыдоба.
— По-зорище, — говорит Руб.
Даже сегодня, хотя Пушок в хорошем настроении.
Пушок.
Пушок.
Я повторяю это про себя, и с каждым разом меня все больше разбирает смех. Сатанинский шпиц — собака из преисподней. Гляди, а то Пушок тебя утащит. Ну, нас он успешно утащил.
Мы идем.
Мы его выгуливаем.
Обсуждаем его.
— Рабы, вот мы кто, чувак, — таково заключение Руба. — Мы останавливаемся. Разглядываем пса. И дальше: — Ты погляди на нас. Ты, я и вот Пушок, и…
Он замолк, не договорив.
— Что?
— Ничего.
— Что?
Он легко сдается, потому что этого и хотел.
У калитки, когда мы уже возвращаемся домой, Руб говорит, глядя мне в глаза:
— Я сегодня разговаривал со своим друганом Джеффом, и он говорит, что про Сару болтают всякое.
— Что болтают?
— Что шляется. Напивается и шляется помаленьку.
То ли я слышу, что он сказал?
Шляется?
То.
Так он и сказал, и скоро эти слова перевернут жизнь моего брата. Они поставят его на боксерский ринг.
Они заставят кучу девчонок любоваться им.
Принесут ему успех.
Они и меня потянут за ним, и все это начнет раскручиваться с одного происшествия. С того случая, когда мой брат в школе вырубил на хрен чувака, который что-то вполне безобидное вякнул про Сару.
Ну, а пока-то мы стоим у своих ворот. Руб, Пушок и я.
— Мы волки, — его последняя реплика в разговоре. — А волки всяко выше на пищевой пирамиде. Они шпицев жрать должны, а не выгуливать.
И все же мы его выгуливаем.
Не соглашайтесь выгуливать соседских карманных собачек. Верьте моему слову.
Вы пожалеете.
— Эй, Руб.
— Ну что тебе? Свет-то выключен.
— Ты думаешь, это правда, что болтают?
— Думаю, правда что?
— Ну, ты понял — про Сару.
— Не знаю. Но если кто-нибудь хоть что-нибудь вякнет про нее, я его пришибу, я его убью.
— Правда?
— А то бы я стал трепаться?
Не сомневайтесь, он почти и убил.
3
Руб с кровавыми кулаками и сметающим взглядом мочит чувака, но сначала вот что.
Наш старик уже почти пять месяцев без работы. Я помню, что уже говорил, но сейчас нужно объяснить, как это все вышло. Случилось вот что: он работал в пригороде, в чьем-то доме, и кто-то раньше времени пустил воду под давлением. Труба лопнула, и отец словил град шрапнели. Взрыв прямо в лицо.
Разбитая голова.
Сломанная челюсть.
Швы, швы.
Скобки.
Конечно, он — как все отцы, мой батя. Мой старик.
Он справился.
Кремень.
Он как бы слегка садист. Ну в смысле, когда в настроении. Ну а так-то он обычный человек, парень с песьей фамилией, и я ему сейчас сочувствую. Он сейчас наполовину мужик: ведь, похоже, если ты не можешь работать, и все деньги в дом приносят жена и дети, ты превращаешься в полмужика. Так оно есть в жизни. Руки опускаются. Сердце бьется вяло.
Но тут я должен опять-таки сказать, что отец ни Стиву, ни даже Саре не позволяет ни за что платить. Только обычные взносы на еду. Но когда он говорит свое обычное: «Нет, нет, все нормально», — прямо видно, где он рвется пополам. Заметно глазом, как тень взрезает его плоть и хватает за горло душу. Я частенько вспоминаю, как мы работали по субботам. Он бранил меня и отчитывал, если я где-то портачил, но он и хвалил, если у меня выходило прилично. Немногословно, по делу.
Мы рабочие люди.
Работать.
Ныть.
Смеяться над собой.
Кроме Стива, у нас нет победителей. Мы просто бьемся.
Мы волки, то есть дикие псы, и таково наше место в жизни города. Мы люди невеликие, и дом у нас небольшой, на маленькой городской улочке. Нам видно город и железнодорожную линию, и они красивы особой опасной красотой. Опасной, потому что она поделена, разобрана и вызывает раздоры.
Точнее это выразить я не могу, и, думая об этом, когда прохожу мимо тесных домиков на нашей улице, я размышляю о том, что за истории происходят там внутри. Размышляю увлеченно, ведь крыши и стены у домов неспроста. Только про окна я не понимаю. Зачем придуманы окна? Чтобы мир мог кинуть взгляд в дом? Или чтобы мы смотрели наружу? Вот наш дом пусть невелик, но, когда твоего отца пожирает собственная тень, ты понимаешь, что, наверное, в каждом доме встает что-нибудь такое же свирепое и печальное, такое же прекрасное, — но мир ничего этого не видит.
Может быть, эти страницы, эти слова как раз для того, чтобы подозвать мир к окну.
— Ладно, — однажды вечером говорит мать.
Я слышу из кровати, что они с отцом говорят про оплату счетов. Я представляю, как они сидят за столом на кухне: в нашем доме кухня — это место многих битв, побед и поражений.
Отец отвечает:
— Не понимаю. Я привык, что у меня заказов на три месяца вперед, но после…
Голос обрывается.
Я представляю отцовские ступни, ноги в джинсах и шрам, косо рассекший скулу и щеку до самого горла. Пальцы мягко сплетены, сцеплены в один кулак на столе.
Отец уязвлен.
И он в отчаянии — и поэтому его следующий шаг вполне можно понять, пусть и не одобрить.
Идти по домам.
От двери — к следующей глухой двери.
— Рекламу в газетах я уже пробовал. — Его голос вновь раздается на кухне. Это следующая суббота. — Все пробовал, так что я решил пойти по домам и работать задешево. Ремонтировать, что понадобится.
Мать ставит перед ним щербатую кружку с кофе. И молча стоит рядом, а все мы, с Рубом и с Сарой смотрим на это.
А на следующие выходные дело совсем плохо, потому что мы с Рубом видим это своими глазами. Мы видим, как отец идет от чьих-то ворот, и по нему ясно, что он получил очередной отказ. Странно. Странно на него смотреть, ведь каких-то пару месяцев назад папаша был суровым и крутым и не давал нам малейшей поблажки. (Нет, он и сейчас не дает. Но чувство совсем другое, вот я о чем.) Безжалостно справедливым. Жестоким в суждениях. Слишком суровым, на нашу беду. У него были грязные руки, потные подмышки и деньги в кармане.
