Патрисия Вастведт - Немецкий мальчик
Мистер Моул прямо говорил, что не теряет надежды, а мама, почти переставшая носить траур, в знак возмущения и протеста снова вспомнила про черные платья.
Вагон подскакивает, и Элизабет оставляют последние силы. Она закрыла глаза и не чувствует ни мышц, ни костей. Голова стучится об окно, а когда поезд въезжает в туннель, воздух звенит в ушах.
Мыльным пузырем Элизабет взмывает над мерным гулом и дурнотой, все выше и выше, выше улыбающегося лица крупного мужчины, который усаживает ее на плечи. Она держит папу за уши. Среди озаренной солнцем листвы так хорошо и безопасно! Элизабет поднимает руку и срывает большую шершавую грушу. Груша пахнет перцем.
Далеко внизу вокруг отца скачет Карен: руки подняты, пальцы растопырены, огромные голубые глаза вот-вот вылезут из орбит. «Мне! Дайте ее мне!» Элизабет протягивает тяжелую грушу папе, он — Карен, а та укладывает ее на траву рядом с другими. Деревянные груши разложат на подносах, застланных газетами, так, чтобы груши друг друга не касались. Папа знает волшебное слово, и к Рождеству оно сделает мякоть нежной и сочной.
Папа наклоняется вперед, вправо, влево, и Элизабет головой вниз падает в пустоту. В полете, прежде чем папа ее поймает, хочется одновременно смеяться и кричать от ужаса. Папино лицо, небо и звезды кружатся в невообразимом калейдоскопе.
В ушах звенит — ее будит туннель. Папа умер, а Карен в Кэтфорде почти не появляется. Теперь там одна мама, и Элизабет с ужасом ждет дней и ночей, когда нет дежурства и нужно ехать домой. Она бы вообще не приезжала, но не бросать же мать одну.
В комнате отдыха медсестер у Элизабет свой шкафчик и две вешалки в общей гардеробной. Спертый воздух пахнет тальком, потом и сигаретами. Там всегда наготове горячий чайник и гладильная доска, везде висит форма, на веревке через всю комнату — два десятка фильдеперсовых и нейлоновых чулок, на спинках кроватей трусы.
Девочки смеются до неприличия громко, расхаживают в одном белье и сорочках. Ничем их не проймешь: они все видели и все знают не понаслышке. С ними Элизабет раскрепощается, полной грудью вдыхает дурманящую свободу.
Оказывается, можно быть одной Элизабет в палате и совершенно другой с девочками. Старшая медсестра довольна: сестра Оливер старательно учится, добросовестно работает и разговаривает вежливо.
Девочки тоже довольны. Элизабет Оливер — темная лошадка; когда появилась в больнице, была тихоня тихоней — воды не замутит, а сейчас вон как осмелела, не боится посмотреть доктору в глаза.
А один хирург советуется с ней не меньше, чем со старшей медсестрой. Он красивый, но чересчур серьезный, а Элизабет кажется, что ранимый и чувствительный. Его зовут мистер Каффин. Чарльз. У Чарльза квартира в Пимлико.
Некоторые вещи Чарльз называет обычными, и Элизабет, хоть и считала их особенными, чуть ли не с облегчением осознает, что ошибалась. Он уверен, что секс, во-первых, для развлечения и только во-вторых — для продолжения рода. Он очень любит ее, и с ней секс не просто развлечение, но нужно позаботиться, чтобы и до продолжения рода не дошло. Чарльз очень добрый и организованный, он проверяет, верны ли подсчеты Элизабет.
Элизабет боязно, но очень любопытно. Странно лишь, что в моменты обещанного наслаждения, самые для нее интересные, она чувствует, что лакомится остатками с барского стола, за которым пирует Чарльз.
Потом Чарльз угощает ее сигаретой. Они в Пимлико, лежат в его постели. Чарльз смотрит в потолок, на стене тень его мужественного профиля. Элизабет затягивается. Вкус у сигареты отвратительный, но она ни разу не кашляет. Разве это не лучшее доказательство того, что она теперь женщина? Ничуть не хуже, чем давешняя гимнастика.
Полтора месяца спустя Чарльз Каффин заявляет Элизабет, что ошибся. Он ломает свои умелые руки, объясняя, что не может ни жениться на ней, ни привезти ее в свой шропширский дом. Он должен вернуться к жене и вымолить у нее прощение.
Элизабет оглушена обилием новостей. Ни о свадьбе, ни о Шропшире, ни о жене Чарльз прежде не говорил.
— А зачем ей рассказывать? — удивляется Элизабет. — Особо ведь не о чем.
— Нет, я должен, я всегда рассказываю, — говорит хирург. — Чай готов.
Прямо в комнате идет снег, и Элизабет стоит в шерстяных перчатках, а Чарльз поднимает голову и превращается в Майкла. Майкл видит ее насквозь и ждет там, где ее никто не искал, и она бежит к нему, но не движется, и под ногами сверкает снег. «Я часто тебя вспоминаю!» — шепчет он, но уже поздно: ноги несут ее прочь. До свидания, Элизабет!
В ушах звенит — ее будит туннель.
Элизабет входит в дом, стараясь не шуметь. Дом теперь как мертвый, и чуть уловимо пахнет духами, которыми мать не пользовалась много лет, — призрачный аромат.
Снова тошнит. Дело, разумеется, в инфекции, но сейчас Элизабет и беременность не всполошила бы. Подумаешь, очередное событие в жизни, которая и своей-то не кажется.
Хирург обманул ее, но теперь Элизабет чувствует, что и сама его обманула. Себя она ранила куда сильнее и совершенно напрасно. Майкл из памяти не стерся. Она хотела выскрести его, выжечь, но свою глупость не исправить. Поезд ушел: она изменилась, а воспоминания о студии на Фицрой-стрит принадлежат другой Элизабет.
Она хотела наказать Майкла, но за что? За тот час двухлетней давности? За то, что не вернул учебник лично? За то, что предпочел ей очаровательную миссис Брайон, умудренную опытом и к тому же американку?
«Я часто тебя вспоминаю». Сотню раз Элизабет перечитывала холодное, сухое письмо из Амстердама, присланное полтора года назад. Сотню раз искала в пяти словах потаенный смысл. Как именно он ее вспоминает? «Часто» — это так же часто, как она его?
Если Майкл до сих пор ее помнит, то думает о девушке, которой уже нет.
Открылась парадная дверь, в дом проник уличный шум, а потом зашуршал зонт: его отряхивали от воды. Дверь захлопнулась.
— Эй, где ты? — пропела с первого этажа Карен. По линолеуму в коридоре застучали ее каблучки.
Элизабет только что открыла шторы в своей комнате и смотрела на поседевшее от дождя небо. Глазам хотелось темноты, все тело ныло, будто во сне она с кем-то дралась, но от вчерашней тошноты не осталось и следа.
— Это я! — крикнула с лестницы Карен.
Элизабет не ответила. У Карен привычка объявлять о своем возвращении домой, чтобы все бросали свои мелкие дела, беседы и размышления о личном.
«Хочет, чтобы мы замерли в ожидании, — раздраженно подумала Элизабет. — Замерли и приготовились внимать». С Карен всегда было так: ее появление одновременно радовало и раздражало.
— Ты даже не одета! — возмутилась Карен, распахнув дверь.
— Ты вроде бы ухаживать за мной собиралась.
— Я думала, мы с тобой в «Каллене» прогуляемся, кофе выпьем. — По щекам Карен стекали дождевые капли. Она шмыгнула носом и откинула назад влажные волосы.
— Я только что проснулась, и голова со вчерашнего дня болит.
— Тогда я сделаю чай и тосты, а на десерт расскажу, как веселилась в «Локано». — Карен присела на краешек кровати. — Господи, Элизабет, он просто мечта! Мне никогда, никогда в жизни не было так хорошо, да и ему тоже.
— Пожалуйста, не качай кровать. Речь ведь о немецком парне, а не о Стэнли?
— О Стэне? Конечно, нет! О нем отдельный разговор. — Карен вскочила. — Сперва чай принесу. Вид у тебя — хоть караул кричи. Ну, я тебя не брошу. Обещала приехать, и вот я здесь. Мама вчера тебя пожалела?
— Она ходила играть в канасту. Утром она даже не заглянула ко мне. Я могла умереть ночью, и мама бы не узнала.
— Она старается, — тихо сказала Карен. — Маме невыносимо оттого, что папа умер во сне. Уж я-то ее знаю. На некоторых смерть близких так действует, они замыкаются.
От раздражения у Элизабет застучало в висках.
— Ей хорошо, только когда ты приезжаешь. Мне она никогда так не радуется.
— Я просто дурачусь, чтобы ее рассмешить. А тревожится она за тебя.
— Она на меня и не смотрит.
— Ты была папиной любимицей, — просто сказала Карен. — Вот и мама тебя любит до умопомрачения.
— Карен, это неправда! Ну что ты такое говоришь? Они нас одинаково любили.
— Я не обижаюсь, честное слово! Ты у всех нас любимица. Да и сейчас это неважно. — Карен снова села на кровать, прислонившись к изножью, потом скинула туфли, накрылась пуховым одеялом и зевнула. — Я сама измучена, ужас просто.
— Вот, возьми подушку. Говорила я, ты устанешь, если танцевать пойдешь. Пожалуй, это я должна принести чай.
— В отель мы вернулись лишь полвторого ночи, и мне пришлось перевязать Артуру руку. На кухне отеля я аптечку не нашла. Мы такой шум подняли! — Карен воздела глаза к потолку и улыбнулась. — Слава богу, нас не поймали!
— Да уж, слава богу.
— Ну что ты за зануда?! Ворчишь, как худая свекровь! Ох, Элизабет, я не хочу расставаться с Артуром ни на минуту, меня как магнитом к нему тянет. Да ты не поймешь…
