Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете
— Мой отец, знаете, всю жизнь проработал на атомных электростанциях. Как бы вам это понравилось, если бы всю вашу жизнь вот так вдруг взяли и перечеркнули?
Я попробовал себе это представить. И правда, мне бы это не очень понравилось. В голове сразу возникло какое-то смутное ощущение полной безысходности и бессмысленности собственной жизни, абсолютного тупика бытия. Я почему-то представлял себя сидящим в одиночестве в тёмной комнате, безуспешно пытающимся найти хоть одно оправдание. Вспоминающего всех тех, кто подтолкнул меня к выбору профессии. Попытался как-то объяснить свои решения влиянием людей, окружавших меня в молодости, диалогами с ними. Вспомнил реакцию отца. Подумал было об искуплении грехов. И тут мой собеседник заговорил снова.
— Вы бы знали, как сейчас трудно отцу на улицу выйти — люди пальцем показывают, говорят: смотри, атомщик идёт. Судачат за его спиной. Думает переехать куда-то, где его никто не знает. Дискриминация, знаете, штука тяжёлая.
Меня вдруг осенило. Я всё ещё один в тёмной комнате, но окна зашторены не потому, что я хочу сосредоточиться на своих терзаниях и не видеть ничего вокруг, — просто-напросто неизвестно, кто там может подглядывать. Моя проблема вовсе не в том, чтобы объяснить и оправдать прошлое, — мне нужно разобраться с настоящим и будущим, с людьми, которые окружают меня сейчас. Проблема не столько внутренняя и душекопательная, сколько внешняя. И при наличии средств решается очень просто — переездом.
Много всего уже было сказано о пресловутом японском стыде. Что японцы, дескать, не чувствуют вины, а чувствуют лишь стыд. Что их переживания — внешние, основанные на заботе о собственной репутации, а не внутренние, вот потому им и нет толку от исповедей и раскаяний, ведь они, мол, ориентируются на оценку других, а не на внутренние ценности, как мы, европейцы.
И вдруг я задумался о своей японской жене. Дочь школьных учителей, умница и отличница, в своих поступках она действительно руководствуется тем, что о ней подумают другие, причём другие, на которых ей самой (если остановиться и задуматься) нужно было давно наплевать. Она приходит домой из университета, где в последнее время работает, и бесконечно жалуется на то, что её недооценили, что все её старания оказываются бессмысленными, что по службе продвигают других, которые делают гораздо меньше, но умеют влезть в доверие к профессорам. Она же старается, чтобы ею были довольны абсолютно все — и инвалиды, с которыми связана большая часть её работы, и студенты, и уборщицы. Она — что называется, хаппобидзин, буквально — безупречная во всех смыслах и отношениях, откуда ни посмотришь, со всех восьми сторон света.
А потом я подумал о себе самом. О чём я думал в своей воображаемой тёмной комнате? Был ли я там наедине со своими внутренними ценностями? Вовсе нет. Я думал о своих поступках не один, а как бы вместе с теми, кто повлиял на меня в прошлом, — друзьями, родителями, своими. Все мои вроде бы внутренние ценности были сделаны коллективно. Я — лишь частность, фигурка, сложенная из других фигурок, людей, наиболее важных для меня. Если бы кто-то смог отделить их от меня, вытащить их из меня, одного за другим, я даже не знаю, осталось ли бы что-то в конце.
Дело не в стыде или вине, а в том, кого мы наделяем правом говорить нам, кто мы такие. Кто-то даёт это право только Богу. Кто-то — ближайшим друзьям. Кто-то — вышестоящим. Некоторые — вообще всем окружающим. Кто-то наделяет этим правом только тех, кого уже давно нет рядом, — людей из собственного прошлого. Другим важно лишь настоящее и будущее.
Мой голый собеседник, положив пухлую руку на край чана, кажется, всё ещё думает о своём отце. И смотрит на горы перед нами, горы в семистах километрах от Фукусимы.
И далеко, и близко.
34. КУЛЬТУРА ПРЯМОЙ РЕЧИ
Года три назад один учёный, занимающийся историей японской кинематографии, совершенно случайно отыскал на барахолке старейший в Японии мультфильм. Плёнка была в картонной коробке и, хотя пролежала ни много ни мало 91 год, неплохо сохранилась, поскольку картон хорошо впитывает влагу и не дал ей отсыреть. Плёнку отреставрировали, оцифровали и проиграли. Оказалось, что произведение это — длиной в две минуты и называется «Тупой меч». Сюжет состоит в том, что самурай, обманутый шельмой-продавцом, получает за свои, отнюдь не собственным потом заработанные деньги меч, который оказывается тупым. Решив испробовать меч на деле, самурай идёт по дороге домой и рубит налево и направо то попавшегося по дороге почтальона, то ещё кого-то, но меч не наточен и, естественно, не причиняет честным труженикам никакого вреда, а герой в самурайских штанах хакама получает то, что ему причитается, — хорошую взбучку.
Такое издевательство над уже отменённым к тому времени сословием, наверное, было народу по душе и уж точно весьма конъюнктурно. Ведь как раз тогда Япония старалась модернизироваться по германскому образцу, и самураи поумнее норовили как можно скорее перековать мечи на подзорные трубы и во все глаза смотреть на Запад — учиться европейской мудрости и вставать в строй зарождавшейся интеллигенции. А тем, что поглупее, оставалось сменить меч или на счёты торговца, или на более современное оружие.
Глядя на совершенно европейские ухватки мультипликаторов почти столетней давности, я вдруг задумался: отчего именно здесь этот жанр так своеобразно развился, отчего именно Япония стала главным экспортёром анимации и комиксов во всём мире?
Япония, во всяком случае сейчас, — страна прямой речи. И не в том смысле, что японцы так уж прямо выкладывают, что у них на душе, — скорее, наоборот, — а в том, что они постоянно — и в литературе, и в разговорах — кого-нибудь да цитируют. Засилье цитат такое, что, когда я занимаюсь переводами японской литературы, мне чуть не в каждую строчку хочется вставить слово «мол» или сделать кавычки внутри кавычек. Большинство шуток в любом коллективе строится на том, кто что и как сказал, а более всего ценится умение пародировать голос и точную манеру говорить. Если начинаешь речь словами «Я вот думаю, что…», немедленно всех одолевает зевота. А если скажешь «Тут вот Танака-сан мне вот чё сказал…», то все взгляды немедленно устремляются на тебя. Никому не интересно, что ты сам себе думаешь. Но вот что сказал тебе Танака-сан и что ты ему ответил — это хочет знать каждый.
В Японии есть целый жанр комедийного рассказа — так называемый ракуго, — в котором вся история должна быть передана без единого слова от автора, исключительно прямой речью действующих лиц. И комиксы, пришедшие из Европы и Америки, легли на такую весьма благодатную почву непомерной заинтересованности, быть может, даже некоей зацикленности на прямой речи.
Японцы читают манга и смотрят аниме ровно для того же, для чего европейцы читают романы или смотрят пьесы, — чтобы узнать что-то о себе, узнать в ком-то себя и построить, перестроить или утвердить собственное мировоззрение. Но делается это несколько другим способом — через бесконечные цитаты, бесконечную прямую речь, проигрывание различных способов разговора, позиционирования себя в коллективе. Ведь социальная жизнь японца завязана на бесконечных условностях и отходах от них, потому и повышенный интерес к диалогам и прямой речи, ведь именно здесь, а не в душекопательных монологах и проступают отношения человека со своими многочисленными масками.
Сегодня я шёл из магазина домой, а навстречу мне, вихляя влево и вправо, на довольно приличной скорости ехал велосипедист. Я несколько близорук и сначала не понял, почему тот выписывает такие пируэты ещё в пять вечера: вроде пить японцу ещё рановато, а уж быть настолько пьяным — так и вовсе не к лицу. Он приблизился, и я понял, в чём дело. Это был школьник лет четырнадцати, серьёзного вида, в очках. Левой рукой он небрежно держал руль, а вот в правой, и хваткой совершенно мёртвой, — книжку комиксов, которую жадно пожирал глазами. Я благоговейно отошёл в сторону, давая ему дорогу. Понимая, что рано или поздно он отдаст жизнь за искусство.
Но не желая составить ему компанию.
35. ДВЕ ПОЛУЗАБЫТЫЕ БОМБЫ
Перед нами — кордон полиции, сплошная стена шлемов и щитов, за ними — ещё одна стена, высокая, железобетонная, окружающая огромное серое здание на склоне горы. Наверху — пара вертолётов, вроде бы тоже полицейских. Внизу — скалы и море. А на площадке перед кордоном под накрапывающим дождём стоит горстка людей, в большинстве уже под пятьдесят, крича: «Нет ядерной энергии! Убирайтесь из нашего города!» Я, проведя всего полгода в Японии и не очень понимая ситуацию, на скверном японском вторю народу и думаю: «Какого чёрта меня сюда занесло? И чем так уж не угодила нам эта ядерная энергия?» Уже много лет спустя я начал понимать, что у японцев с ядерной энергией связь особая.
