Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара
«Промышленная зона. Посторонним в».
Донсков, угрюмо напевая: «переправа-переправа, берег левый, берег правый», – скинул рюкзак, залез на забор, сел верхом и протянул к нам грязные ладони. Мы по очереди подали ему баулы, он перебросил их на ту сторону и помог нам.
Мы вышли к терриконам. После зеленой палитры лесного пейзажа эти черные шлаковые пирамиды выглядели особенно уныло и навевали тоску. Теперь под ногами вообще ничего не росло – словно выжженная напалмом земля.
Солнце миновало пик и повалилось к горизонту. Было жарко, лямки рюкзака до кровавых мозолей натерли мне плечи, я подоткнул под них полотенце, но легче не стало; каждый шаг отдавался гулким уколом в правом боку. Тело ныло, я чувствовал каждую мышцу – и мозг закипал от количества боли. Я все надеялся, что Дон скажет: «привал», – но он молчал и, казалось, шагал все быстрее. Потом у меня открылось второе дыхание… потом третье, четвертое… после седьмого дыхания я сбился со счета. Перед глазами расходились багровые круги, во рту все заржавело, я чувствовал, что скоро упаду от истощения, но попросить о передышке не позволяла гордость – Донсков и так был обо мне невысокого мнения после лесной прогулки. Я ждал, что Петр первый даст слабину, попросит остановиться. Было заметно, что он перебирает ногами из последних сил, и наверно молчит по той же причине – не хочет выглядеть тряпкой и ждет, пока сдамся я. Получалось, что мы шли и терпели, уповая на слабость друг друга.
– Вот он, – наконец сказал Донсков, указывая вдаль, веред, где серая земля внезапно обрывалась.
Карьер имел форму неровного круга и был похож на кратер, след рухнувшего метеорита. Его стенки были изломаны горизонтальными слоями горных пород, похожими на исполинские ступени. Эти слои напомнили мне кольца на спиле огромного дерева – казалось, если посчитаешь их, то узнаешь возраст планеты.
– Дамы и господа! – сказал Донсков. – Позвольте представить вам пуп Земли.
На ум пришел дантов Ад. Мне чудилось, что сейчас, посмотрев вниз, я увижу толпы некрещеных грешников в первом круге, а в самом низу – вмерзших в лед предателей…
Но, стоя на краю, я понял, что ошибся – карьер был безлюден, как лунный ландшафт. Внизу, на самом дне, стояла пара контейнеров, похожих отсюда на спичечные коробки, и экскаваторы-луноходы – размером с детские игрушки.
– Это маленький шаг для человека, но огромный – для человечества, – сказал я, и мы стали спускаться, изображая лунную походку, обращаясь друг к другу «мистер Армстронг» и «мистер Олдрин».
– У-а-а! – заорал Донсков, сложив ладони рупором. – Лю-у-уди-и! Гу-ума-аноиды-ы!
Вопль его шаром прокатился по краю карьера, заметался, как запертый зверь, отдаваясь со всех сторон; эхо рикошетило так долго, что мурашки побежали по спине – казалось, стены проснулись, заговорили, стали отвечать невнятно, на своем древнем языке.
– Круто? – спросил Донсков.
– Круто, Дон, круто.
– Ну вот! Я же говорил! А вы не верили, салаги! Делайте, как я!
Он снял рюкзак, швырнул вниз – и тот неуклюже покатился по склону, спотыкаясь на огромных ступенях, бренча жестяной посудой, спрятанной в карманах. Я расслабил лямки на ремнях, и мой рюкзак повалился наземь. Кости ныли, но я радовался тому обманчивому ощущению легкости в мышцах, которое дает освобождение от тяжкой ноши – казалось, я сейчас взлечу. Я вытащил бутылку воды, свежее полотенце, и пинком столкнул баул со склона; минуту с детским интересом я наблюдал, как он весело барахтается вниз. Потом отвинтил крышку и стал пить.
– Клянусь, это самая вкусная вода в моей жизни, – сказал я, задыхаясь, облизывая потрескавшиеся губы и поливая стертые в кровь плечи.
– Так, воду экономим. Нечего плескаться, – Донсков отобрал у меня бутылку и стал пить; я смотрел, как его кадык болтается в горле, словно поршень насоса – вверх-вниз, вверх-вниз.
Петр за все это время не сдвинулся с места. Он все еще стоял с рюкзаком за спиной и отрешенно смотрел на склон, на наши пыльные манатки, застрявшие в середине пути и лежащие сикось-накось, как трупы в мешках.
– Чего застыл, Петрушка? – спросил Донсков. – Кидай!
– Не-а, я не буду. У меня там… посуда из дома. И вообще, рюкзак казенный.
– Ну и дурак.
Спуск занял минут двадцать – и этот факт заставил меня усомниться в справедливости выражения «с места – в карьер». Ландшафт давил своим величием, возникало ощущение, что мы спускаемся к центру Земли – настолько маленьким я сам себе казался в этой исполинской яме. Донсков насвистывал девятую симфонию Бетховена, я подхватывал мелодию – мы пробовали свистеть каноном, но получалось нестройно; Донсков злился, называл меня врагом музыки, а я за это бил его по голове пластиковой бутылкой. Петр все это время молча шел за нами, дыхание его стало тяжким, лошадиным – как будто он тянул плуг по высохшему полю. Мы несколько раз предлагали ему скинуть балласт, но он лишь качал головой. Жилы на шее натянулись, как струны, струи пота текли в глаза, он стирал их пыльной ладонью, отчего лицо его скоро стало чумазым и замученным. Но он не сдавался – дотащил рюкзак до самого дна и только там со стоном облегчения сбросил его и повалился наземь, словно подкошенный пулей. Перевернулся на спину, вынул из нагрудного кармана какие-то зеленые таблетки, разжевал одну, потом достал спички, пачку сигарет, закурил и долго лежал вот так – щурясь, глядя в небо, попыхивая дымом вверх.
– Чо разлегся? – спросил Донсков, встав прямо над ним, уперев руки в боки. – Мы еще не пришли.
– Экран не загораживай, – сказал Петр. – Я кино смотрю.
Донсков глянул вверх.
– И чо за фильм? Как называется?
– «Чапаев». Видишь – облако усатое плывет по небу? Это Василий Иванович – Урал переплыть пытается.
Мы легли по обе стороны от Петра и минуту наблюдали за Чапаевым-облаком. Он плыл медленно, даже как-то вальяжно.
– Плохой актер, – сказал Донсков, – переигрывает. Давайте лучше другой какой-нибудь фильм посмотрим!
– Дон, успокойся, тут нельзя переключать каналы.
Передохнув, мы двинулись дальше – к экскаваторам. Воздух на дне был словно горячий – плавился, струился, порой рождая миражи. Когда мы приблизились к центру карьера, Донсков обратил наше внимание на небольшой круглый участок, обнесенный красно-белой лентой. С разбегу перемахнув через ленту, он обернулся и закричал, как конферансье:
– А теперь, дамы и господа, – гвоздь программы! Истинная магия!
Он достал из кармана горсть копеечных монет и подкинул. Монеты взлетели, сверкая на солнце, и вдруг застыли в воздухе секунды на три, потом стали падать – но каждая из них летела со своей скоростью, как будто они имели разный вес: некоторые вообще опускались медленно, словно перья.
Меня пробрал озноб. Сначала я списал все это на какой-то фокус, на оптический обман и даже потер глаза. Дон достал из кармана еще горсть и подкинул – все повторилось: монеты, падая, меняли траекторию полета, как мухи.
– Эт-то что такое?
– Магнитная аномалия, – Донсков постучал каблуком по земле. – Месяц назад здесь добывали каменный уголь, и вдруг – хрясь! – у экскаватора гнется, ломается ковш. Пригласили геодезистов, среди них – мой отец. Оказалось, в толще лежит какой-то непонятный минеральный пласт. Раздробить его невозможно, он настолько прочен, что даже направленный взрыв ему, что слону – дробь. Более того: металлы тут ведут себя нестандартно – сталь то становится мягкой, как фольга, то твердой – как алмаз. А у никеля, цинка и меди каждую секунду изменяется масса: причем амплитуда колебаний от семи граммов до двадцати двух килограммов – бросив монету в человека, можно пробить голову насквозь, как пулей, если кинуть невовремя. Мой отец назвал это место «Казус Ньютона» - основные законы механики здесь шалят: инерция и масса нестабильны; а действие не обязательно встречает противодействие.
Он еще раз подкинул монеты. Я стоял, открыв рот, стараясь усвоить сказанное. Потом достал из кармана ключи и бросил – долетев до обозначенной лентой границы, связка резко изменила направление и скорость. Петр подкинул свою зажигалку – с тем же результатом.
– Круче всего получается с монетами, – сказал Донсков. – Я проверял.
– Чего ж ты сразу не сказал, что здесь такое?
– Ага, щ-щас. Вы бы поверили? Сказали бы, как всегда, что я трепло!
Мы с Петром переглянулись.
– Да, пожалуй, действительно сказали бы.
– Слушай, Дон, а эта «аномалия», она радиоактивна? Здесь же, наверно, опасно находиться, – Петр осторожно прикрыл ладонями промежность. – Радиация, импотенция и все такое.
– Расслабься, Петрушка. Даже если здесь есть радиация, то в твоем случае импотенция – это выход. Ведь, как сказал Оккам: «Не следует множить идиотов без необходимости».
Петр показал Донскову средний палец.
– И все-таки странно, – сказал я, озираясь, – если это место такое уникальное, почему его не оцепили еще, не засекретили? По логике, сюда вообще не должны пускать. Где охрана-то?
