Марлен Хаусхофер - Стена
Шли дни. В середине декабря потеплело, снег растаял. Мы с Луксом каждый день ходили в лес. Спала я после этого лучше, но сны видела по-прежнему. Сообразила, что самообладание, с которым я с первого же дня приняла свое положение, было просто шоком. И вот он прошел, я нормально реагирую на утраты. Донимавшие днем заботы о животных, картошке, сене я принимала как соответствуюпще обстоятельствам и потому посильные. Я знала, что справлюсь, и была готова работать. Просыпающиеся же ночью страхи казались совершенно бесплодными, страх за минувшее и мертвое, за то, чего я не могу оживить и чему темной ночью не могу сопротивляться. Похоже, я оказывала себе медвежью услугу, изо всех сил не желая разбираться с прошлым. Но тогда я этого еще не знала. Приближалось Рождество, и я боялась его.
Двадцать четвертого декабря был тихий пасмурный день. Утром мы с Луксом пошли в лес, я радовалась, что хоть снега нет. Неразумно, но тогда казалось, что легче пережить Рождество без снега. Пока мы шагали привычными тропами, на землю с неба очень тихо и медленно спустились первые снежинки. Похоже, и погода против меня. Лукс никак не мог взять в толк, отчего я не радуюсь слетающим с серо-белого неба снежинкам. Я попробовала развеселиться ради него, но не получилось, и он топал рядом, огорченно повесив голову. Выглянув в полдень в окно, я увидела, что деревья побелели, а под вечер, по дороге в хлев, обнаружила, что лес превратился в настоящий рождественский лес, а снег сухо поскрипывает под ногами. Зажигая лампу, я вдруг поняла, что так больше нельзя. Меня охватило дикое желание все бросить и предоставить событиям развиваться своим чередом. Я устала мчаться все дальше и мечтала остановиться. Села за стол и больше не сопротивлялась. Ощутила, как отпускает судорога, сводившая мышцы, а сердце начинает биться спокойно и размеренно. Казалось, помогло само решение сдаться. Я очень ясно припомнила минувшее и попыталась быть беспристрастной, ничего не приукрашивать и ничего не чернить.
Очень тяжело быть беспристрастной к собственному прошлому. В той далекой жизни Рождество было красивым таинственным праздником, до тех пор пока я была маленькой и верила в чудеса. Позже Рождество стало веселым праздником, когда все дарили мне подарки, а я воображала себя центром вселенной. Ни на минуточку не задумывалась, чтó значит этот праздник для родителей или деда с бабушкой. Прежнее очарование пообтрепалось, прелести становилось все меньше. Потом, пока маленькими были мои дочки, праздник вновь приобрел прежнее очарование, но ненадолго: дети мои не были склонны так, как я, верить в тайны и чудеса. Ну, а потом Рождество вновь стало веселым праздником, дочки получали подарки и воображали, что все это только ради них. Да так оно и было. Прошло еще немного времени, и из праздника Рождество превратилось в день, когда все по привычке дарят друг другу то, что все равно рано или поздно пришлось бы купить. И Рождество умерло для меня тогда, а не двадцать четвертого декабря в лесу. Я поняла, что боюсь его с тех пор, как мои дети перестали быть детьми. Не было у меня сил оживить умирающий праздник. И вот в конце довольно длинной череды сочельников я сижу одна в лесу с коровой, кошкой и собакой, и нет у меня ничего из того, что сорок лет было моей жизнью. Снег лежит на елях, в печке трещит огонь, и все так, как и должно было быть с самого начала. Только нет больше дочек, и чуда тоже не случилось… Никогда больше не нужно будет бегать по магазинам и покупать никчемные вещи. Не будет огромной наряженной елки, медленно засыхающей в натопленной комнате вместо того, чтобы расти и зеленеть в лесу, не будет мерцания свечек, золотых ангелочков и отрадных песен.
Когда я была маленькой, мы всегда пели: «О детки, спешите…» Она осталась моей заветной рождественской песней, хотя последнее время ее почему-то почти не пели. Детки, куда вы делись, заманенные сбившимися с пути в каменное ничто? Может статься, я — единственная на свете, кто помнит старую песенку. Хорошо задуманное пошло вкривь и вкось и плохо кончилось. Я не имею права жаловаться, я столь же виновна или невиновна, как и мертвые. Так много у людей было праздников, и всегда находился кто-нибудь, с кем умирало воспоминание о празднике. Со мной умрет праздник всех деток. В будущем заснеженный лес будет только заснеженным лесом, а ясли в хлеву — просто яслями в хлеву.
Я встала и вышла за порог. Свет лампы падал на дорожку, снег на маленьких елочках желтовато поблескивал. Хотелось бы мне, чтобы глаза мои позабыли, чтó эта картина так долго значила для них. Что-то совсем новое ждало впереди, только мне не разглядеть, ведь в голове — старый хлам, а глазам уже не переучиться. Старое я потеряла, а нового не нашла, оно скрыто от меня, но знаю — оно есть. Непонятно, почему при этой мысли меня наполнила очень слабая, робкая радость. На душе впервые за много недель стало чуть-чуть легче.
Надев башмаки, я еще раз сходила в хлев. Белла легла и заснула. Хлев наполняло ее теплое чистое дыхание. От тяжелого спящего тела исходили нежность и терпение. Проведав ее, побрела по снегу в дом. Из-за куста выскочил вышедший вместе со мной Лукс, и я заперла за нами дверь. Лукс вскочил на лавку и положил голову мне на колени. Я заговорила с ним и увидела, что он счастлив. В последние беспросветные недели он заслужил мое внимание. Он понял, что я вновь с ним и отвечаю на сопение, повизгивание и лизанье рук. Лукс был очень доволен. Наконец он устал и крепко уснул. Он чувствовал себя в безопасности, ведь его человек вернулся к нему, вернулся из чужого мира, куда он не мог за ним последовать. Я разложила карты и больше не боялась. Какой бы ни была ночь, я приму ее и не стану отбиваться.
В десять я осторожно подвинула Лукса, сложила карты и легла. Долго лежала вытянувшись в темноте и сонно глядела на розовый отблеск огня на темном полу. Мысли текли свободно, страшно мне так и не стало. Блики огня на полу прекратили свой танец, голова от обуревавших мыслей слегка шла кругом. Я поняла наконец, что все было неправильно и как можно было бы сделать лучше. Сейчас я была очень мудрой, но мудрость запоздала, да даже если бы я мудрой родилась, я ничего не смогла бы поделать с лишенным мудрости миром. Я думала о мертвых, мне их было очень жалко, не потому, что они умерли, а потому, что в жизни у них у всех было так мало радости. Я думала обо всех, кого знала, мне хотелось о них думать; они будут со мной до самой смерти. Чтобы мирно жить, надо им всем найти в моей новой жизни надежное место. Я уснула и нырнула к моим мертвым, и все было по-другому, чем в прежних снах. Я не боялась, просто было грустно, эта грусть наполнила меня до краев. Проснулась оттого, что Кошка прыгнула на постель и прижалась ко мне. Я хотела ее погладить, но снова уснула и крепко проспала до утра. Проснулась усталой, но веселой, словно завершила тяжкий труд.
С этого дня сны постепенно начали отпускать меня, они бледнели, я занялась повседневными делами. Прежде всего заметила, что дров осталось мало. Погода стояла пасмурная и не слишком холодная, я решила улучить момент и заняться дровами. Перетащила по снегу бревна и взялась их пилить. Меня тянуло работать, к тому же было неизвестно, что станет с погодой. Может, я заболею, а не то ударят холода и помешают мне пилить. Скоро я стерла руки до пузырей, но пузыри через некоторое время превратились в мозоли и перестали болеть.
Напилив достаточно дров, принялась их колоть. Однажды, отвлекшись, ударила себя топором по колену. Неглубоко, но было много крови, и мне стало ясно, какую нужно соблюдать осторожность. Всякий, кто живет в лесу один, должен быть осторожен, если хочет выжить. Далось это нелегко, но я научилась быть осторожной. Рану на колене по правилам полагалось бы зашить, от нее остался широкий бугристый шрам, который ноет к перемене погоды. Зато в остальном мне очень везло. Все раны заживали быстро, не гноясь. Сперва у меня был пластырь, теперь я их просто завязываю тряпочкой, они заживают и так.
Ни разу за всю зиму я не заболела. Прежде я постоянно простужалась, теперь же все как рукой сняло. И это притом, что беречься особо я не могла и часто приходила домой без сил и промокшая насквозь. Головные боли, раньше нередко мучившие меня, с начала лета не давали о себе знать. Голова болела, только если по ней попадало отлетевшим поленом. Ясное дело, очень часто по вечерам ноют все кости и мышцы, особенно после колки дров или когда потаскаю сено из ущелья. Я вообще-то не была особенно сильной, зато жилистой и выносливой. Постепенно до меня дошло, что своими руками я могу сделать все. Руки — удивительные орудия. Иногда я представляла, что если бы у Лукса вдруг выросли руки, то он вскоре начал бы думать и говорить.
Конечно, есть груда дел, с которыми мне пока не справиться, но я ведь только в сорок лет сообразила, что у меня есть руки. Нельзя требовать сразу слишком многого. Главным достижением могла бы стать дверь в новый хлев для Беллы. Плотницкое дело до сих пор мне не дается, зато я ловко справляюсь с землей и с уходом за животными. Мне всегда нравилось все, связанное с животными и растениями. Только никогда не представлялось случая развить эту природную склонность. И такая работа нравится мне больше всего. Всю рождественскую неделю напролет я пилила и колола дрова. Прекрасно себя чувствовала, спала глубоко и без сновидений. В ночь на двадцать девятое декабря сильно похолодало, пришлось бросить возню с дровами и вернуться в дом. Я утеплила двери и окна в доме и в хлеву полосками, отрезанными от старого одеяла. Хлев был добротной постройки, Белла пока не мерзла. Тепло держала и подстилка, сложенная в хлеву и над ним. Кошка холод ненавидела, ее круглая головенка обвиняла во всем меня. Она корила меня недовольными, попрекающими взглядами и жалобно требовала, чтобы я прекратила наконец это безобразие. Только Луксу холод был нипочем. Впрочем, он радовался любой погоде. Был только несколько разочарован, что я не хочу гулять в трескучий мороз, и все пытался выманить меня на небольшую прогулку. Я волновалась за зверей в лесу. Снега выпало больше чем на метр, травы не достать. У меня было два мешка каштанов, оставшихся от прошлогодней подкормки, я хотела сохранить их как неприкосновенный запас. Ведь может статься, что буду рада и конским каштанам. Однако держались сильные морозы, я начала колебаться и все вспоминала о мешках в спальне. Шестого января, на Трех Королей,[5] я не выдержала. Кошка продолжала глубоко презирать меня и поворачивалась ко мне полосатым задом, Луксу же страстно хотелось гулять. Я надела, что нашлось самого теплого, и мы с псом пустились в путь.
