Кристиан Барнард - Нежелательные элементы
Ему не очень уж и хотелось видеть ее или чтобы она его увидела, поэтому он сел так, чтобы смотреть на входную дверь.
Он сразу же заметил мать Филиппа — она сидела одна с краю, в самых задних рядах. В зале были и другие цветные и индианки в ярких сари, расшитых блестками, но они сидели группами. Держались отдельно, пока кто-нибудь из белых, не найдя другого места в переполненном; зале, не садился рядом. Но даже и тогда невидимый барьер оставался.
Деон пробежал глазами по рядам — мягкие, пастельные тона одежды женщин, строгие костюмы мужчин, — он искал хищный профиль отца. Но не мог найти. Неужели по ошибке тот забрался на балкон? Наконец он обнаружил его высокую фигуру. Отец появился в дверях одной из лож за колоннами, где были отведены моста для самых почетных гостей. Он что-то на ходу говорил студенту-контролеру, который явно просил его вернуться. Контролер показывал на пригласительный билет — эту ложу занимали те, у кого билеты были другого цвета. Иоган ван дер Риет отмахивался от вежливо настойчивого гоноши, точно все это было несущественно, да и вообще ниже его достоинства вникать в такие мелочи. В конце концов, однако, он сдался и прошел в зал, одарив напоследок контролера свирепым взглядом. Бот покорно поплелся за ним.
Они нашли два свободных места среди нескольких явно состоятельных, немолодых супружеских пар. Деон без труда представил себе светский разговор, который там шел сейчас по поводу предстоящего выпускного акта, коктейлей и танцев, назывались имена университетских знаменитостей, с которыми на «ты», прилагательные употреблялись только в превосходной степени: как все «потрясающе», «фантастически» и «поразительно». Он еще подумал — не без злорадного удовольствия, — как отец будет там выкручиваться.
Четверо преподавателей с озабоченным видом пересчитывали сидевших выпускников, ряд за рядом, и старательно складывали в уме общее число. Деон представая себе, с каким презрением смотрит на них сейчас отец. Он не нанял бы этих людишек даже овец пасти. Уж если они не могут сосчитать, сколько тут сидит людей, мирно и спокойно, то как бы они управились, дай им пересчитать толкущихся овец?
Он ухмыльнулся при этой мысли, и Робби, сидевший в том же ряду, перехватил его усмешку и скорчил в ответ гримасу.
Мы теперь врачи, доктора, подумалось вдруг Деону в приливе внезапного ликования. Черт с ним, со всем остальным, мы — доктора. Ну вот еще немного — и доктора!
Он представил себе, как докторская шапочка легко коснется его склоненной головы.
«Итак, я посвящаю вас в рыцари… — И касались бы, как должно, мечом, вот было бы торжественно. — Встаньте, сэр Деон».
Он снова ухмыльнулся — надо же, куда занесло его воображение, — но душевный подъем не проходил. Слезы восторга подступили к глазам. Боже мой, если они сейчас не начнут, я разревусь, как ребенок.
Внезапные раскаты невидимого органа, еще усиленные многократно динамиками, спасли его достоинство. Из дверей по проходу между рядами двинулась, заколыхалась мантиями торжественная процессия профессоров под громовые аккорды Gaudeamus Igitur,[5] и зал встал. Почтенный декан Инженерного факультета, слепой, как летучая мышь, но слишком тщеславный, чтобы носить очки, свернул, конечно, не туда, и его пришлось возвращать в ряды профессуры. Наконец процессия взошла на возвышение и орган заиграл бравурный национальный гимн, все подхватили. Где-то на середине первого куплета Деону показалось, что он слышит голос отца, перекрывающий все остальные. Несколько ошарашенный, он даже сам перестал петь, прислушался. Да, конечно, голос отца.
Все ясно. Эти англичане, сидевшие вокруг отца, наверняка не пели, — самое большее шевелили губами для видимости. Кровь у отца вскипела от обиды, вот он и выдал им во всю силу голоса.
Деон рассмеялся в душе. Скажем прямо, подумал он, непросто держать в руках такого старика.
Все сели, и деревянные откидные сиденья откликнулись единым гулким заключительным аккордом, как будто быстро провели палкой по деревянному забору.
Началась скучная и томительная церемония. Наконец был представлен оратор. Им оказался приезжий академик из какого-то второстепенного английского университета, обладатель длинных, соломенного цвета волос, которые он то и дело нервным движением откидывал со лба. Говорил он, проглатывая гласные, так что из речи его все равно никто ничего не мог понять. Похоже, он убеждал народности Южной Африки в необходимости пересмотреть свои позиции и подумать о взаимном уважении. Деон уповал на косноязычие оратора, на то, что отец ничего не поймет. Ведь если это возьмет его за сердце, он может потребовать слова.
Некоторое время он пытался слушать эти призывы к благоразумию, что-то насчет перспективы, и смотрел на то, как оратор снова и снова откидывал падавшие на лоб волосы. Подстригся бы, что ли, раз они ему так мешают, подумал Деон.
Впереди, рядах в шести от себя, он увидел затылок Филиппа — прямые черные волосы, неподвижная голова. Он, казалось, ловил каждое слово.
Наконец мне вроде бы удалось уладить нашу размолвку, мелькнуло в голове Деона. Он явно признателен мне за это. И Деон вспомнил мягкую, чуть заметную улыбку Филиппа. Может статься, мы никогда больше не увидимся после того, как распрощаемся сегодня, так хоть не расстанемся врагами.
Филипп не распространялся насчет своих планов на будущее, хотя, кажется, получил приглашение от одной клиники для черных в Трансваале. Ходили, правда, слухи и о стипендии от какого-то фонда не то в Германии, не то во Франции. Если так, что ж, он это заслужил. Голова у него варит, а работать он может как одержимый.
Удачи ему, как бы там ни было.
И снова засверлила мозг не дававшая покоя мысль: но почему, почему я все-таки так поступил?
Не была же это, размышлял он, попытка искать расположение Филиппа? И поза мне не нужна, и вызовов я никаких никому не бросал. Хотел восстановить отношения? Тоже нет. И не был это ответ на иронические замечания Бота, и не отцу назло я это сделал. И тем более не из желания насолить всей этой публике с их ухмылочками. Просто было что-то такое в его лице, когда он посмотрел в нашу сторону, что заставило меня так сделать; этот его смущенный взгляд, но в то же время и гордый.
Он не из тех, кто сдается, старина Филипп. Он никогда не признает себя побежденным.
Деон вспомнил вдруг, как они в детстве однажды охотились на шакала. Сколько же им тогда могло быть? Он еще не ходил в школу, значит, и семи не было, а Филиппу (которого тогда звали просто Флип) около девяти. Совершенно верно. Деон пошел в школу в следующем январе и еще первую четверть не доучился, когда мать уехала от них. Он помнит, как хвастался этим шакалом старшим ребятам в школе и один толстомясый такой мальчишка — все считали его ужасно сильным — обозвал его лгуном. Бот — он учился тогда в четвертом классе — схватился с этим толстяком, а тот был уже в шестом, и положил его на обе лопатки; толстяк кинулся звать учителя, и учитель им обоим всыпал за драку. Бот сделался героем: ведь он отдубасил старшеклассника, а про историю с шакалом все как-то забыли. И Деон переживал — это казалось ему несправедливым, хотя лучи славы коснулись и его и оба они чуть не до последнего класса пользовались в школе общим уважением. Во всяком случае, никому больше не приходило в голову задирать братьев ван дер Риет, даже младшего. А потом мама уехала от них, и все их жалели, словом, в школе у Деона жизнь была легкая.
Да, но охотились они на шакала прежде, чем он пошел в школу. Все началось с того, что они с Флипом смастерили новые луки и стрелы, куда прочнее тех, что у них были: раздобыли настоящее перечное дерево, а на тетиву — настоящие бычьи жилы, которые принес им отец Флипа, ведавший на ферме скотобойней и специально для них постаравшийся. Стрелы они выстрогали из сухостоя и надели на них железные наконечники — сами сплющили из колючей проволоки, предназначенной для ограды вагонов, придали нужную форму и еще зазубрины нарезали. Перья взяли от кур, которых разводила мать Деона.
Флип знал толк в ядах, он выбрал то, что нужно: молочный сок одного растения, встречающегося в вельде, смешивается с чем-то еще, но с чем — этого Флип никому не рассказал бы, потому что это не его тайна, а всех цветных, и, если кто из них ее выдаст, яд потеряет силу. По крайней мере так он говорил Деону, и семилетний Деон свято этому верил, потому что Флипу-то было девять и уж он знал, что говорит.
Они ушли на охоту в то утро, прихватив с собой бутерброд с повидлом, который сделала Деону мать. Направились они к коппи — каменистому холму, который все в округе называли Длинным. Русло высохшей речушки вилось у подножия среди деревьев-недоростков, изувеченных постоянной засухой. Там они и устроили засаду в жалкой тени, подстерегая голубей, слетавшихся сюда обычно после того, как побывают на утреннем водопое у лужицы за холмом, где работал насос. Флип подстрелил пару почти сразу же, а Деон пробил одному крыло, так что тот все равно камнем свалился под дерево. Флип мигом подскочил и ловко, одним движением свернул ему шею. Пока Флип ощипывал добычу, Деон развел костер. Они тут же зажарили трех голубей и съели их с аппетитом; на десерт Деон вытащил бутерброд с повидлом, а у Флипа нашлась бутылка холодного чая.
