Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
— Думаю, вы понимаете, какое трудное время настало для нас всех, — говорит она. — Время, когда лучше держаться вместе, в кругу семьи.
— Я был знаком с вашей матерью, Жюлианной.
Долгие годы я не произносил вслух это имя цвета алой губной помады.
В глазах Сесилии отражается внутренняя борьба, но моя кожа, волосы, одежда и мой запах указывают ей мое место, и я терплю поражение.
Орган замолкает.
— Спасибо, что пришли, — твердо произносит она и отворачивается от меня.
Не знаю, что сестра сказала тебе, но когда ты смотришь на меня — я понимаю, что все потеряно. Теперь вы обе считаете меня бродягой, которому здесь не место.
Матильда провожает тебя до машины. Я не знаю, где ты живешь. И бежать быстро я не могу. Остальные гости расходятся, поворачивают за угол, захлопывают дверцы своих машин. Я не слышу звука мотора, но твой автомобиль трогается с места. В затылке снова тянет, грудь сдавило.
Кроме мужчины, который любит тебя — или причинил боль и хочет загладить вину, — возле церкви остались только пожилая пара, низенькая черноволосая женщина, то ли крашенная, то ли в парике, и семья с двумя детьми. Младшая девочка совсем маленькая, и отец держит ее на руках.
Я делаю выбор в пользу женщины. Приглаживаю волосы рукой, вытираю пальцем уголки губ, одергиваю куртку, расправляю плечи и вспоминаю обращение, которое скрывал столько лет, что оно уже кажется каким-то чужим.
— Прошу прощения.
Она резко оборачивается, будто я напугал ее:
— Да?
По мелодичному голосу, по росту и по серо-голубым глазам я догадываюсь, что это Марина. Мы никогда раньше не встречались, но мне описывали ее со смехом и любовью, а еще ее фотография была у нее в квартире: ее лицо в меховом капюшоне на фоне заснеженных деревьев. «Мы с Мариной раньше были таким вольным ветром», — сказала мне однажды Жюлианна.
— Я забыл захватить с собой адрес, — говорю я. — Адрес их дома.
Глаза женщины сужаются. Я ошибся.
— Вы друг семьи? — спрашивает она.
— Друг Малкольма, да. Бывший коллега.
Мне удается наполнить голос богатыми, сливочными оттенками — и это срабатывает. Женщина открывает сумочку и достает оттуда сложенный лист бумаги:
— Вот, держите.
Адрес напечатан черными чернилами. Нужные мне слова — два оттенка одного цвета: насыщенный темно-синий и более светлый ярко-синий.
— Я слышал, Алиса и сейчас живет там, — говорю я. Голос контролировать очень сложно.
— Временно, между поездками, я думаю. Я так сочувствую бедняжкам. Так тяжело, когда и второй родитель умирает. Вас подвезти?
— Нет, нет. — Я вижу подозрение в ее взгляде. — Моя машина здесь недалеко, на другой стороне улицы. — Взмахиваю рукой, указывая назад. — Увидимся уже там.
— Марина, — представляется женщина, протягивая руку. На пальцах три кольца, каждое сверкает драгоценными камнями.
Сглотнув, пожимаю ей руку. Ладонь у меня грубая, вся в мозолях. Ногти слишком длинные. Вижу, что Марина хочет отдернуть руку, но не делает этого. Я разжимаю пальцы и произношу свое имя, потому что чувствую, что уже нечего терять. Возможно, она единственная, кто все поймет. Смотрю ей в глаза пару секунд, а потом отворачиваюсь и ухожу. И, даже услышав, как она произносит мое имя, которое звучит в ее устах призывом, заклинанием, вопросом, я не сбавляю шаг.
* * *Я знаю дорогу. Я не сдавал The Knowledge[3], но прекрасно помню, где улицы разветвляются и переходят одна в другую. Заставляю себя идти медленно: Хит-стрит, Перринс-Лейн, Гейтон-роуд. Сливочный, темно-синий. Оливковый, золотой. Лиловый, каштановый. «Избегайте огорчений». Смотрю на дорогу где-то на фут вперед от носков моих ботинок. Иду по линии между тротуарными плитами, замечая, как кое-где среди них прорастают упорные травинки или кусочки мха. «Временно, между поездками». Откуда она приехала? И когда уезжает?
Сворачиваю на Уиллоу-роуд — песчано-желтый, ореховый, — потому что я еще не совсем готов, мне нужно подумать. Захожу в парк Хэмпстед-Хит, огибаю пруды, потом поворачиваю на запад и возвращаюсь обратно, к тебе.
Дом будет большой, я уверен. Представляю: тусклые лондонские кирпичи, высокие окна, деревья в горшках. Дом для взрослых, а ты такая хрупкая. Не могу отделаться от этой мысли. Хочется привести тебя в кафе и поставить перед тобой полную тарелку еды. Сесть и смотреть, как ты будешь есть. Потом, когда тарелка опустеет, я спрошу, не хочешь ли ты добавки: «Может, торт или еще чашечку чаю?», а ты отрицательно покачаешь головой. Вот тогда я расскажу тебе все.
С чего же мне начать? С того, как первое время я пытался найти вас обеих — после того, как она подсела ко мне тогда в кафе и сказала, что мы зашли в тупик, она связана по рукам и ногам, что она ничего не может поделать и ей очень жаль. Как я в бешенстве крушил все вокруг. Как потерял работу. Нет, это покажет меня не с лучшей стороны. Может быть, стоит рассказать тебе о том, как однажды, когда я был еще маленьким, у нас во дворе летом умерло много пчел — в черно-желтых шубках, с нежными крылышками. Я подобрал их, вырыл могилки для каждой: длинный ряд маленьких ямок возле забора. Потом нарвал цветов, сделал крошечные надгробия из картона и соломинок для коктейлей и похоронил пчелок, напевая самую мрачную песню из тех, что я знал.
Кэннон-Лейн. Холфорд-роуд. Кэннон-плейс. Темно— синий. Золотой. Оливковый. Черный. Сливочный. Ореховый. Снова темно-синий. Ярко-синий.
Дом 33.
Двойная дверь, темно-красная.
Две узкие панели из матового стекла, по углам овитые узором в виде плюща.
Медный звонок, слева от косяка.
Серые истертые ступеньки, пятнисто-черные снизу.
Лавровое дерево загораживает половину окна, и все же мне видны красные занавески, движение людей в комнате. Рука с бокалом вина. Лысеющий затылок.
Я искал этот дом почти тридцать лет.
Она переехала. Он заставил ее — конечно, заставил. И женщина, которая поселилась в квартире Марины, тоже не знала, где вы. Даже угрозами — да, я так отчаялся, что уже думал об этом, — мне вряд ли удалось бы добиться ответа.
Я стою на другой стороне дороги. Воображаю, как нажимаю на кнопку звонка — и раздается резкий звук, будто кто-то кричит на улице.
Я зашел уже так далеко.
Перехожу через дорогу и медленно поднимаюсь на крыльцо.
Ты стоишь у дальней стены, с бокалом красного вина в руке. Говоришь с коренастым мужчиной — с мужем сестры. Морщишь лоб, почесываешь подбородок. Я тоже так часто делаю — когда стараюсь не заплакать. Ты поймала мой взгляд, я уверен, и вот уже пересекаешь комнату, идешь к выходу. Ко мне. Я стараюсь пригладить волосы. Облизываю губы, готовясь к разговору. Сердце колотится. Я жду.
Ты не подходишь к двери.
Ты увидела меня, я уверен.
Я жду. Ты обязательно выйдешь.
Но ты не подходишь к двери.
«Временно, между поездками». Ты куда-то уезжала, вернулась — и, наверно, пробудешь тут хоть пару дней. Когда кто-то умирает, появляется столько дел. «Время еще есть», — говорю я себе. Я могу подстричься, приодеться. Время еще есть. Да и на поминках не поговоришь толком — у тебя сейчас столько забот. Что ж, по крайней мере, я теперь знаю, где ты.
Жду еще немного, пока не становится ясно, что ты точно не выйдешь. Потом спускаюсь по ступенькам и медленно иду прочь. В конце улицы я нахожу пустую пачку сигарет. Вытаскиваю серебристую фольгу и бросаю картонку в урну. Однажды я познакомился с человеком, который собирал куски проволоки — вы удивитесь, если узнаете, сколько их валяется вокруг, стоит лишь присмотреться, — и выгибал из них имена, бабочек… все что угодно. А еще он скручивал цветы из фольги от сигаретных пачек.
Труд кропотливый: надо порвать фольгу на мелкие квадратики и из каждого свернуть лепесток. Тонкая работа. Красота. Способ концентрации. Тот человек обучил меня этому, и вот я скручиваю цветок, сидя на лавке на островке между двух дорог, отгороженном черными столбиками, чтобы тут не ездили машины. Посредине лавки — подлокотник. Это чтобы такие, как я, не лежали на ней. Раскладываю крошечные кусочки фольги вдоль досок и придавливаю, чтобы они не разлетелись. «Я смастерю его для тебя», — бормочу себе под нос. А потом пойду в приют, закину что-нибудь в рот, помоюсь, продумаю план.
Я снова возвращаюсь к темно-красной двери с медным звонком. В комнате по-прежнему много народу, но тебя уже не видно. Кладу подарок на крыльцо, слева от ступенек, поворачиваюсь и ухожу.
Десять вещей в отцовском сарае1. Зеленые резиновые сапоги 11-го размера.
В детстве мне ужасно нравилось засовывать туда ноги и вертеться, раскачиваться в них.
2. Газонокосилка со шнуром, который можно протянуть по всему саду. По-моему, я ни разу в жизни не стригла газон.
3. Восемь одинаковых стеклянных банок с гвоздями, гайками и шурупами. Раньше в них хранился густой мед из акации. Отец всегда ел на завтрак почти подгоревшие тосты с медом.
