Дженнифер Иган - Время смеется последним
Итого мы имеем: если любой человек есть, по сути, устройство для обработки информации, считывающее двоичные крестики-нолики и превращающее их в нечто, гордо именуемое «опытом», и если я наравне со всеми имею доступ ко всей этой информации — через кабельное телевидение и горы журналов, которые я просматриваю в книжном в свои свободные дни по четыре-пять часов кряду (мой личный рекорд — восемь, включая те полчаса, что я простоял на кассе по просьбе молоденькой продавщицы, которой надо было отлучиться на перерыв и которая пребывала в полной уверенности, что я у них работаю), — если я, кроме того, способен не только получить эту информацию, но и создать что-то из нее при помощи компьютера, который находится в моем мозгу (с настоящим компьютером я предпочитаю не связываться: раз я могу найти их, значит, и они могут найти меня, а мне это совершенно ни к чему), то разве в результате я обретаю не тот же самый опыт, что и все остальные?
Однажды я проверял эту свою теорию, стоя на углу Пятой авеню и Сорок второй улицы — перед зданием публичной библиотеки, где проходил благотворительный вечер в поддержку больных-сердечников. Я принял это решение практически случайно: пару часов назад, когда перед закрытием библиотеки я шел из зала периодики к выходу, мне навстречу все время попадались какие-то расфуфыренные дамочки — одни набрасывали на столы белые скатерти, другие расставляли букеты орхидей в парадном фойе на первом этаже, и когда я поинтересовался у одной дамочки с блокнотом в руке, что тут происходит, она мне объяснила про благотворительный вечер. Я пошел домой, поужинал стручковой фасолью, но потом, вместо того чтобы включить телевизор, сел в метро и поехал обратно в библиотеку, где мероприятие для сердечников было уже в разгаре, из окон лились звуки «Satin Doll» вперемешку с волнами смеха, а вдоль улицы выстроилось не меньше сотни черных машин, из них добрая половина — лимузины. Я попытался представить себе, как некий набор скомпонованных определенным образом атомов и молекул образует в совокупности явление действительности, именуемое каменной стеной, и как одна лишь эта стена отделяет меня сейчас от танцующих в фойе людей и от группы духовых с бездарным тенор-саксофоном. Но пока я стоял и все это себе представлял, случилась странная вещь: я почувствовал боль. Болела не голова, не рука, не нога — болело все сразу. Какая разница, говорил я себе, где я нахожусь, внутри или снаружи, одни и те же крестики и нолики можно получить бесчисленным количеством способов — но боль жгла меня все сильнее, и я понял, что сдохну, если не уйду сейчас же, повернулся и заковылял прочь.
Но, как это бывает, мой неудачный эксперимент все же кое-чему меня научил: я уяснил, что важным компонентом так называемого опыта является бессмысленная вера в уникальность этого самого опыта и в то, что причастность к нему якобы делает человека избранным, а непричастность — отверженным. Подобно исследователю, ненароком вдохнувшему ядовитые пары из колбы, которую он сам же поставил на спиртовку, я тоже оказался слишком близко от своей спиртовки и тоже вдохнул яд — и под воздействием дурманящих паров уверовал в собственную отверженность: что я обречен вечно стоять перед публичной библиотекой на углу Пятой авеню и Сорок второй, дрожа от холода и воображая сверкающее великолепие по ту сторону закрытой двери.
Я встал и подошел к секретарской стойке, держа рыбу на весу обеими руками. Мешок уже начал подмокать.
— Это рыба, — сообщил я рыжей секретарше.
Секретарша вскинула голову с таким видом, будто только сейчас вдруг меня узнала.
— А-а, — сказала она.
— Передайте Бенни, что она скоро начнет вонять.
Я вернулся на свой диван. Кроме меня в приемной дожидались своей очереди двое, типичные носители корпоративных ценностей — носитель и носительница, — оба, как я заметил, слегка от меня отодвинулись.
— Я музыкант, — сказал я им очень вежливо. — Слайд-гитара.
Носители промолчали.
Наконец появился Бенни. Весь из себя элегантный и подтянутый. Черные брюки, белая рубашка с застегнутым воротничком, без галстука. Пока я глядел на эту его рубашку, до меня первый раз в жизни дошла одна истина: я вдруг понял, что дорогая рубашка и дешевая — это не одно и то же. У дорогой ткань не то чтобы поблескивает, нет, блеск как раз все бы опошлил. Она мерцает, вот что. Типа светится изнутри. Короче, на нем была охрененно красивая рубашка.
Мы поздоровались за руку.
— Скотти, дружище, рад тебя видеть, ну как ты? — говорил Бенни, похлопывая меня по спине. — Извини, что пришлось ждать. Надеюсь, Саша тут о тебе позаботилась? — Он кивнул в сторону рыжей секретарши.
Она послала мне из-за стойки беззаботную улыбку, означавшую, вероятно: чао, я умываю руки, ваши дела меня больше не касаются. Я слегка ей подмигнул, что означало: кто знает, милая, кто знает.
— Ну, идем! — Бенни обнял меня за плечи и повлек к двери, отделенной от приемной коротким коридорчиком.
— Стоп, я тут кое-что тебе принес!.. — Я побежал к своему креслу — за рыбой. Рыба уже потекла: когда я подхватил полотняный мешок со стола, брызги разлетелись во все стороны, и оба носителя корпоративных ценностей подскочили, будто в приемной обнаружилась как минимум утечка ядерного топлива. Я покосился на «Сашу», которая, по моим прикидкам, вообще должна была уползти под свою конторку, но она сидела спокойно, наблюдая за развитием событий с некоторым даже интересом.
Бенни ждал меня перед коридорчиком. Я не без злорадства отметил, что его кожа, с тех пор как мы вместе учились в школе, еще покоричневела. Я читал: под воздействием солнечного света кожа у всех с годами темнеет. Но у Бенни она потемнела до такой степени, что теперь относить его к белой расе было бы натяжкой.
— Ты из магазина? — спросил Бенни, разглядывая мой мешок.
— С рыбалки, — ответил я.
Я обвел глазами кабинет Бенни и сказал себе: да, это сила. Не в том смысле, в каком это слово говорят мальчишки на роликах, — а в старинном, буквальном, прямом. Стол — гигантский черный овал, поверхность которого выглядит мокрой, как у самого дорогого рояля. Как каток, подумал я, только черный. За овалом окно с видом на город — будто уличный торговец раскинул перед тобой все свои побрякушки: пожалуйста, вот дешевые часики, вот ремешки. Вот весь Нью-Йорк, празднично-яркий, блестящий, доступный любому, даже мне. Мы с рыбой все еще стояли в дверях. Бенни обогнул мокрый черный овал своего стола и сел напротив меня. Идеально гладкая поверхность — наверное, начисто лишенная трения: хотелось вынуть из кармана монетку и щелчком отправить ее через весь стол, чтобы она плавно проскользила из конца в конец и упала на пол.
— Садись, что же ты. — Бенни приглашающе кивнул.
— Подожди, — сказал я. — Вот. Это тебе. — Обойдя стол сбоку, я возложил мою рыбу на черную гладь, как на алтарь синтоистского храма на самой высокой горе в Японии. Вид из окна, что ли, на меня так подействовал?
— Ты принес мне рыбу? — уточнил Бенни. — Это рыба?
— Да. Это басс. Я поймал его под Вильямсбургским мостом сегодня утром.
Бенни смотрел на меня, будто ждал подсказки, где смеяться.
— Знаешь, там не так грязно, как все говорят, — сказал я, возвращаясь на свою сторону и опускаясь на легкий черный стул (один из двух, стоявших по эту сторону овала).
Бенни поднялся, взял мешок двумя руками, обошел стол и вернул мне.
— Спасибо, Скотти, — сказал он. — Мне приятно, что ты решил сделать мне подарок, честное слово. Но у меня в офисе твоя рыба протухнет.
— Так забери ее домой и съешь, — посоветовал я.
Бенни миролюбиво улыбнулся, но не двинулся с места.
Ну что ж, подумал я, плюхая мешок на пол. Значит, съем сам.
С виду черный стул показался мне не слишком удобным — помню, что, опускаясь на него, я успел подумать: наверное, это такое специальное сиденье для посетителей, на котором задница через минуту заболит, а через пять онемеет. Ничего подобного, на таких роскошных стульях я еще в жизни не сидел — даже удобнее кожаного дивана в приемной. Только на том диване я как бы задремал, а на стуле как бы воспарил.
— Ну, Скотти, давай выкладывай, — сказал Бенни. — Надо послушать твою демозапись? Что у тебя — альбом, группа? Решил записать свои песни? Рассказывай, с чем пришел.
Он полустоял-полусидел на краю леденцово-черного овала, скрестив ноги, — поза, лениво-расслабленная с виду, хотя на самом деле крайне неудобная.
Пока я смотрел на него снизу вверх, на меня снизошло прозрение, точнее, сразу несколько прозрений — каскадом, одно за другим: 1) Мы с Бенни больше не друзья и никогда уже не будем, 2) Ему хочется поскорее от меня избавиться, желательно без осложнений. 3) Я знал, что так и будет. Знал еще до того, как сюда пришел. 4) Потому и пришел.
