Патрик Уайт - Древо человеческое
Глава седьмая
Несколько лет подряд Эми Паркер пыталась родить ребенка, но, очевидно, это было ей не суждено.
– Такая уж наша дорога неродящая, – смеясь, говорила она.
Ибо ни у Квигли, ни у О’Даудов не было прибавления семейства, а Паркеры приучались выдумывать всякие предлоги и отговорки для оправдания бездетного супружества. Они убеждали себя, что чистенький домик, построенный Стэном и братьями Квигли, – вовсе не ящик, в который заколочена их жизнь. Конечно, они были молоды и поэтому еще не знали, что способны ошибаться, а если и бывали у них проблески сомнений, то они забывались, как сны. Даже если обстоятельства вынуждали их размышлять, начинался извилистый путь, по которому они медленно пробирались сквозь путаницу мыслей. Они и богу молились более или менее регулярно, в зависимости от приливов веры. Они предавались любви порою самозабвенно, а иной раз с ожесточением. Быть может, меньше, чем прежде, каждый из них желал близости другого, лелея мгновения своего покоя и даже пережитого горя. Иногда они подбадривали друг друга, как умели.
– Проживем и так, – говорил Стэн Паркер. – Народишь детей – а они, гляди, будут потом клясть нас за это.
Так шла жизнь.
Эми Паркер чаще всего бывала весела, усердно хлопотала по хозяйству, выбивала на веранде половики или, сидя на бревне, лущила горох. И если порой в ней бунтовали жизненные силы, то никто этого не видел в здешних местах, где ее уважали и любили. Только изредка, не глазами, а всем своим лицом, она как будто старалась испепелить все окружающее или ждала, чтобы сорвало крышу с дома, но это лишь изредка. И Паркеры по-прежнему пользовались уважением в здешних местах. Никто не мог так врыть в землю столб, как Стэн Паркер, или свалить дерево, или в случае нужды так быстро подковать лошадь, пользуясь вместо инструментов тем, что было под рукой, – это, конечно, он унаследовал от отца. Если порою в голове его складывались почти что стихи или возникал образ бога, то об этом никто не подозревал, ибо о таком не говорят, или, вернее, не знают, как об этом сказать.
На полпути к Бенгели стояла церковь, выстроенная для того, чтобы жителям ближних местностей было куда ходить по воскресеньям. Некоторые и ходили. Там читались молитвы и фальшиво пелись псалмы. Можно сказать, что дело было не столько в религии, сколько в соблюдении благоприличия, по крайней мере для большинства. Эми Паркер ходила из уважительности, в память о минутах тихого покоя в ее детстве. И еще ей нравилось петь какой-нибудь печальный гимн. Если она отвлекалась от пения, то лишь чтоб осознать отчужденность мужнина плеча. О чем Стэн в своем воскресном костюме думает во время службы, недоумевала она, смахивая с лица мух и тень досады. Ей было досадно, что Стэн затаил какие-то свои личные переживания, куда более тонкие, чем ее тоска, вызванная этим печальным гимном. В ее голосе часто появлялись чуть томные модуляции. По воскресеньям, собираясь в церковь, она доставала пузырек с духами и встряхивала его, чтобы надушить лоб, а потом и горячая лошадиная грива, и даже пыль отдавали этими духами. Когда она пела, раскрывая влажные губы, вид у нее был самый добропорядочный, ее сущность не вызывала сомнений. Но вряд ли можно было точно определить, что творилось в душе Стэна.
Он и сам не мог бы сказать. Он смущался, потому что жена наблюдала за ним, а для молитвенных слов требовалось слишком много чувства. И еще он стеснялся собственного тела – когда надо было опускаться на колени, оно тяготило его своей неуклюжестью, что в его представлении не очень-то вязалось со смирением. Но сам он становился смиреннее. Когда ему не удавалось подняться до высот отвлеченной молитвы, он начинал рассматривать себя или древесину церковной скамьи, находя и тут и там всякие изъяны, которые вряд ли можно исправить. Впрочем, минутами на него нисходил покой оттого, что снаружи слышалось, как возле изгороди лошади грызут удила, или от какого-то вдруг дошедшего до него слова, от птиц с соломинками в клюве для постройки гнезд под карнизами, от слов, которые что-то обещали, наверно, милость божьею.
Примерно в этот период жизни Паркеров умер их сосед, папаша Квигли. Морозным утром по пути в отхожее место он упал в лопухи и лежал там, пока его не нашли. К тому времени он уже остыл. Опытные женщины его обмыли, потом повозка, подскакивая на ухабах, доставила его к могиле на заросшем высокой травой поле, отведенном городком Бенгели под кладбище для здешних ирландцев. Вдова, от которой осталась лишь телесная оболочка, поставила ему в банке пучок ноготков, но их в тот же день сожрали козы, так что старик был лишен даже последней патетики – высохших цветов на могиле.
Те, кто был на похоронах, в тот же вечер разъехались по домам, и все забыли папашу Квигли, кроме старой, рехнувшейся вдовы, непригожей и ласковой дочери да Стэна и Эми Паркеров, которым от смутной мысли о нем иногда бывало не по себе. Обнявшись, они лежали в темноте и вдвоем опровергали возможность смерти. Каждый вбирал в себя дыханье другого, и оба становились крепче духом. Руки каждого заставляли жить тело другого.
Если не считать напоминаний о том, что люди смертны, Паркеры жили честной, устоявшейся жизнью. У них уже было несколько коров, две телки и крепенький молодой бычок. Паркеры вместе ухаживали за коровами. Утро для них начиналось желтым светом лампы. Серебристый пар дыхания облаком плыл перед ними по мерзлому двору, когда они шли доить, окоченевшие, как ручки ведер, звякавших в руках.
В трудные времена Стэн Паркер нанимался на строительство железной дороги в Бенгели. На субботу и воскресенье он приезжал домой. И был еще молчаливее, еще жестче и суше телом, с въевшейся металлической пылью в морщинках лица. Зато им удавалось подкопить немножко денег. Эми доила коров и развозила молоко по северным окрестностям Бенгели, которые заселялись все гуще.
Однажды Стэн проработал несколько месяцев подряд у мистера Армстронга и получил хорошие деньги. Мистер Армстронг, разбогатевший мясник, выстроил себе загородный дом. Он нажил столько, что была самая пора перейти ему в барское сословие и увековечить свое великолепие в красном кирпиче. Так в миле от жилья Паркеров выросла его дача, вся в садах, в лабиринтах лавровых изгородей и декоративных деревьев. Там были и окна из цветного стекла, и каменная статуя женщины, стыдливо прикрывавшей руками свою наготу.
Стэн Паркер некоторое время возделывал для мясника сад и заодно работал по хозяйству – рубил дрова, ощипывал птицу, жег сухие листья и полол овальные клумбы с розами и прямоугольные с каннами, придававшими саду вычурную безликость общественных парков. Но мясник был доволен. Он достиг величия. Он ходил в крагах и чувствовал себя владетельной персоной. Со своими слугами он разговаривал веселым фамильярным тоном, бренча монетами в карманах; Стэн Паркер в таких случаях опускал глаза, а другие, пользуясь доверчивостью хозяина, либо наглели, либо тащили все, что попадется под руку. Но то, что тебя обирают или поносят, – это, как полагал мясник, такая привилегия, которую можно купить только за большие деньги. Убедившись, что Стэн Паркер неповинен ни в том, ни в другом, мистер Армстронг был несколько озадачен и, говоря с ним, то и дело откашливался и отводил глаза в сторону. Но он уважал Паркера и, если б хватило духу, повысил бы и без того щедрую оплату.
Когда Стэн Паркер, отработав у мясника, вернулся к себе на ферму, тот повадился время от времени заезжать к нему; сидя бочком на своей коренастой лошади, он давал советы, как скашивать сорго или копнить люцерну, бывшему своему работнику и старому немцу по имени Фриц, который в то время помогал Паркерам по хозяйству. Вот тогда мистера Армстронга распирало от самодовольства. И чисто выбритое его лицо и краги излучали сияние. Держа над глазами ветку с листьями, словно козырек, он обозревал участок и всем своим видом выражал снисходительное одобрение тому, чьи скромные успехи никогда не превзойдут и не сравняются с его собственными. В такие минуты мистер Армстронг с особенной снисходительностью и иронической шутливостью держался со старым немцем, потому что тот был иностранцем и потому, что мясник не мог точно определить его положение у Паркеров.
Фриц со своими пожитками в мешке появился однажды вечером на ферме, и ему позволили переночевать в сарае – бывшей лачуге Паркеров. Старику сильно нездоровилось. В кишках у него свирепо урчало. И так он и остался в этом сарае. От болезни желудка он лечился отрубями с патокой; что это была за болезнь, так и осталось неясным, но время от времени он на нее жаловался. Паркеры давали ему то один-два шиллинга, то кусок вареной грудинки. Им нравились его ясные, германской голубизны глаза, и они быстро привыкли к его постоянному присутствию.
– Вот это будет ваш стул, Фриц, – сказала Эми. – Он, правда, шатается, но вы, конечно, сумеете его починить.
