Давид Гроссман - С кем бы побегать
— И это была Тамар? — не задумываясь спросил Асаф и тут же раскаялся, потому что Теодора вздрогнула, как будто он неосторожно задел нечто тайное и скрытое от посторонних глаз.
— Что, что ты сказал? — Она долго и пристально смотрела на него. — Тамар? Да, пожалуй, кто знает… мне не являлось на ум…
Но что-то сжалось в ней, словно Асаф ненароком раздразнил ее, словно ясно дал понять: ты собрала в своей комнате все то, что можно узнать из книг, из букв и из слов, и вдруг сюда ворвалась эта девушка из плоти и крови.
— Довольно! — очнулась Теодора. — Мы уж весьма поговорили, милый, и тебе, быть может, пришла пора следовать?
— Я еще кое-что не понимаю… Она…
— Иди и сыщи ее, и тогда поймешь все.
— Но объясните мне! — Он чуть не стукнул по столу так же, как она. — Что, по-вашему, с ней случилось?
Теодора глубоко вздохнула, секунду помешкала, а потом произнесла:
— Как скажу тебе, чтобы не…
Она беспокойно вскочила. Прошлась по комнате, то и дело испытующе поглядывая на него, как в первые минуты их встречи, стараясь понять, достоин ли он узнать то, что она собирается ему сообщить, будет ли он верным другом.
— Послушай-ка, быть может, это лишь благоглупости несуразной старухи, — вздохнула Теодора, — однако во последние ее приходы она говорила иные слова, нехорошие слова.
— Какие, например?
— Что мир сей не хорош, — сказала Теодора, зажав руки между коленями. — Не хорош по сути. Невозможно верить в человека, и даже во самых близких. Что все — лишь сила и боязнь, только корысть и зло. И что она не подходит…
— Не подходит к чему?
— К миру сему.
Асаф молчал. У него сложилось стойкое ощущение, что девчонка на бочке — из насмешниц и задир. Но получается, она и немного вроде меня, подумал он с изумлением и осторожно спустил ее с бочки на землю.
— Я же, напротив, сказывала ей, насколько жизнь ее еще будет хороша и прекрасна. И что она еще возлюбит кого-нибудь, и он возлюбит ее, и будут у них дети с сияющими ликами, и она поедет в мир, и повстречает интересных особ, и станет петь на сценах и в залах для великих концертов…
Теодора замолчала и снова ушла в себя. Откуда ей знать, подумал Асаф с жалостью, для нее ведь все те вещи, которые она наобещала Тамар, — чужие. Пятьдесят лет сидит взаперти в этом доме. Откуда ей знать…
Асаф припомнил огорчение и разочарование Теодоры, когда она обнаружила перед собой его, а не Тамар. Выходит, эта девчонка ужасно много значит для нее. Как вода и хлеб, как вкус жизни.
— А во последнее время… довольно, мне уже неведомо, что происходит. И она тоже не открывает боле тайник сердца своего. Приходит. Работает. Сидит. Молчит. Много вздыхает. Хранит от меня тайну. Неведомо мне, что с ней происходит, Асаф… — У Теодоры покраснели глаза. — Делается худа и мрачна. Нет уж света во ее прекрасных очах. — Она подняла на него взгляд, и Асаф поежился, увидев тоненькую дорожку слез, затерявшуюся среди морщин. — Что ты скажешь, милый, ты сыщешь ее? Сыщешь?
В девять вечера Тамар купила две порции «иерусалимской смеси»,[20] колу и села поесть на ступеньках какого-то административного здания. Одну порцию дала Динке и умяла другую. Обе с наслаждением ели, а покончив с едой, одновременно и глубоко вздохнули в сытом довольстве. Облизывая пальцы, Тамар подумала, что уже давно не ела с таким удовольствием, как сейчас, когда купила еду на деньги, заработанные пением.
Но снова набежали прежние мысли. Люди торопились мимо, и Тамар постаралась сжаться в маленький анонимный комочек. Как бы ей хотелось стать прежней Тамар, какой она была год назад. Лежать на животе на собственной кровати, в окружении вязаных и тряпичных зверушек, которые были с ней с самого рождения, прижимать к уху телефонную трубку и болтать ногами (так делали девушки в фильмах, и она тоже так делала, наконец-то ей было с кем это практиковать), и это было так восхитительно — лежать и болтать с Ади про Галит Эдлиц, которую увидели целующейся с Томом, язык и все такое прочее, или про Лиану из хора, которой один чувак из школы «Бойер» предложил стать его подружкой, а она — возьми да согласись. Из «Бойер», представляешь! Хоть стой, хоть падай! И обе они, как полагается, содрогаются, тем самым подтверждая общую преданность искусству, то есть — Идану.
Какой-то старикан, опирающийся на палочку, одетый со старомодным шиком, ковыляя мимо, посмотрел на нее. Его губы зашевелились в изумлении, словно рыбий рот. Тамар увидела себя его глазами: слишком юная девчонка сидит в слишком поздний час в слишком неподходящем месте.
Она съежилась еще больше. Этот день, ее первый день на улице, был таким долгим и изнурительным. Но надо встать и сделать еще несколько кругов — для того чтобы кто-то, если все-таки засек ее, мог подойти к ней под покровом темноты.
Подходили, и немало. Беспрестанно заговаривали, отпускали замечания, делали предложения. Никогда еще Тамар не сталкивалась с таким количеством скабрезностей, никогда не чувствовала такой болезненной отчужденности. Очень быстро она поняла, что отвечать нельзя. Ни единым словом. Только покрепче держаться за свой рюкзак и за кассетник. Динка, конечно, тоже помогала отгонять приставал. Когда она издавала свой утробный рык, даже самый отмороженный козел мигом испарялся.
Но тот, кого Тамар ждала и кого больше всего боялась, не появлялся.
Она спустилась на «Кошачью площадь» и прошлась между прилавками, освещенными прожекторами, украдкой ласкаясь к индийским рубашкам и шароварам, развешанным на плечиках. Она очень любила эту площадь, несмотря на то что Идан и Ади постановили, что это «Пикадилли для бедных». Она прошла мимо рядов с кальянами, ароматическими маслами и разноцветными камушками, примерила бухарские тюбетейки, и толстый торговец посмеялся с ней вместе над ее удлиненным ашкеназским черепом. Один парень — по его уверениям, лучший спец в мире — предложил написать ее имя на рисовом зернышке, и Тамар сказала, что ее зовут Брунгильда. Красавчик в коротких штанах, с тюрбаном на голове, сидя прямо на земле, старательно наносил на девчоночью ногу узор для татуировки. Тамар постояла, наблюдая и немножко завидуя. Потом заставила себя пройти еще пару раз между прилавками, вдыхая тонкий аромат курений и поднимающихся то тут, то там облачков «травки». Притворилась, что изучает прилавок со свечками всевозможных форм и расцветок, надеясь, что легкие мурашки, забегавшие у нее по спине, свидетельствуют о том, что кто-то изучает и ее. Однако, повернувшись, никого не обнаружила.
На соседней улице Йоэль Моше Саломон давали представление: девушка примерно ее возраста в цветной вязаной шапочке, из-под которой выглядывали золотистые кудряшки, держала в руках две веревки, к каждой веревке было привязано по куску горящей ткани, и она танцевала с ними, выводя в воздухе пылающие узоры. К стене одной из лавчонок привалилась другая девушка, отбивая ритм бубном.
Танцовщица так сконцентрировалась на движении своих веревок, что Тамар никак не могла оторвать от нее глаз и отойти, очарованная ее абсолютной сосредоточенностью, хорошо знакомой ей самой. Тамар хотелось посмотреть, как это выглядит со стороны — когда ты целиком обращена вовнутрь. Что из твоего существа отдано посторонним взглядам? Голубые глаза девушки неотрывно следовали за двумя маленькими факелами, а брови поднимались и опускались с детским изумлением, и Тамар подумала, что в этом они похожи, потому что она тоже «поет бровями». Два маленьких факела пересекали ночное небо, в них было что-то трогательное, пронзительное, безнадежное.
Вдруг Тамар вспомнила, где и ради чего находится. Не двигаясь, она осторожно и внимательно осмотрелась. Она не знала, кого ищет, но предполагала, что это мужчина, молодой парень. По крайней мере, она слышала именно о парнях. Один из них должен подойти к ней на улице и предложить отправиться с ним — естественно, при условии, что сначала она выдержит испытание, то есть докажет, что нравится публике. А Тамар знала, что экзамен она уже выдержала, это было ее главным и единственным достижением в этот день.
Девушка с веревками в самозабвении приоткрыла рот, обнажив белые зубы. Движения ее убыстрялись вместе с нарастающим ритмом бубна. Взгляд Тамар осторожно перебегал с одного человека в толпе на другого. Там было немало молодых мужчин, но она не смогла решить, смотрит ли кто-нибудь из них на нее как-то иначе, с особым выражением. Пара малолеток со стрижкой «пепельница» внезапно вынырнули из толпы и крикнули что-то прямо в лицо танцовщице. Это были даже не слова, а какие-то животные вопли. На миг девушка ослабила внимание, и веревки, спутавшись, беспомощно упали на землю. Девушка грустно стянула вязаную шапочку, рассыпав золотые кудри. Очень медленным движением она отерла со лба пот и осталась стоять, потерянная, словно ее разбудили посреди сна. Публика единодушно вздохнула и разошлась, и никто не заплатил за все ее старания. Тамар подошла и положила в шапочку пятишекелевую монету, одну из заработанных за этот день, и девушка устало улыбнулась ей.
