Александр Терехов - Каменный мост
– Что ж вы мне не позвонили? – зло, перебарывая омерзение, шептал я. – Я бы все решил. Ну, как вы тут? – Меня потряхивала бешеная… посторонние разговоры, дыхания, смертная тоска, хоть хватай кровать и укатывай на хрен. – Вас готовят к операции? Что вообще происходит?! Александр Наумович!!! – Скорей, пока кто-нибудь не подполз с пояснениями. – Вам есть все можно? Давайте встанем, походим. Здесь есть буфет? – Словно не слышал меня, вернее, он куда-то сдвинулся, а я говорил на прежнее место, мимо, скромно просящие глаза мигали на меня, расположившись на недвижной поверхности, словно из песочной кучи. У Гольцмана все было новое: ресницы, брови, щеки, цвет глаз – где он это взял? я никогда такого у него не видел; и руки, искривленные пальцы, широкие неопрятные ногти. Он лежал тихо, едва слышно заговорил, словно с середины, он не хотел, чтобы они знали, что он не хочет – как они – присоединяться, они обидятся, если узнают, что он пытается вырваться в одиночку из их общего заблуждения.
– Говорят, – он высоко перешагнул слезливую паузу детской жалобы, – рак.
– Кто говорит? – вступил я в заговор. – Врач что говорит?
– Врач ничего не говорит. Редко заходит. Вначале зашел: готовимся к операции. Теперь молчит. Спрашиваю: ждите. Очередь у них. Тех, что позже поступили, уже соперировали.
– Просто дать денег, – шептал я, – я все решу.
– А они говорят: рак.
– Кто вам это говорит?! Вам на исследовании сказали: полип?
– Полип, – он помнил, и вспоминал, похоже, это каждую минуту. – А здесь, с кем ни поговорю, все: рак. Кал черный был? Был. Сразу: о-о, это не полип. У нас такой один был. Так его разрезали, посмотрели и зашили. И выписали домой. И через месяц умер. Там рак был. Тут у всех онкология.
– Не надо! Никого! Слушать! О чем им еще говорить?! У них – рак, значит, у всех рак. Надо было ложиться в нормальные условия, за деньги. А не в эту помойку. Как вы сейчас себя чувствуете?
– Так… Ничего. Изменила, конечно, меня болезнь? – и вдруг он взглянул пристально на меня, надежда…
– Да ладно. Чего вы хотите? Я бы в таких условиях давно уж сдох! Хоть спите?
Он показал глазами: нет – и еще тише:
– Есть такие… Очень тяжелые. Кричат. Тошнит постоянно. Одного кормят через зонд.
Я отошел в туалет – отсчитал рубли, десять тысяч – вокруг трубы, уходящей в дырку в стене, тесно напихали тряпок, спасаясь от крыс; рыжий от ржавчины унитаз.
Гольцман уже сидел, словно осмелев:
– Звонил Маше. Отключен телефон.
– Надо нормально питаться, – весело затрубил я, закрыл Гольцмана спиной и сунул в его ладони деньги, он незаметным движением переместил их под одеяло. – Покупать и есть. Гулять стараться – хоть немного. Смотреть новости по телеку. И никого не слушать! С врачом я поговорю. Александр Наумович! Я вас не узнаю. Ничего пока страшного не случилось. Мало ли кто что сказал. Надо жить. Каждый день. И радоваться, – я держал остатки его руки и сильно сжимал на отдельных словах. – Никто не знает, сколько каждому из нас осталось. Но пока мы живы, мы можем все! Надо работать. Напишите, какие книги вам принести.
– Ты сейчас поговоришь с врачом?
– Я поговорю. Но вы должны помнить – вы не один. Вы нам очень нужны. Нам еще столько предстоит. В нашей работе, – я запнулся, выпал; я молчал, когда я шел сюда… и мне хотелось, оказывается… сейчас понял – хотелось, чтобы он узнал, что мы… Он всегда говорил какие-то верные, неизвестные мне слова, как-то все поворачивал в спасительную… Гольцмана не осталось, но даже этому, другому, хламу, «мясо-кости», непохожей, перепутанной тени, мне по-прежнему захотелось пожаловаться на все: что это – не она, как оказалось в последнюю минуту, а стенографистка Лида… что Вознесенская не нужна, она, они – оказались сильнее… Кому еще рассказать? Некому… Я ждал, давая ему заметить что-то, кроме его черного кала, спросить: а ты? где находишься? как мост? С каким все закончилось счетом?
Что все про меня, словно у тебя будет по-другому… Доложи, может, и я смогу чем-то… И сам отвлекусь, и ночью подумаю, успею позвонить тебе, надумав… Он боязливо взглянул мне за спину – на других, намеченных на съедение в первую очередь, и попросил:
– Иди. А то вдруг врач уйдет.
– Все. Будет. Хорошо, – блудливым, подлым, неузнаваемым голоском я улыбался так, что болели скулы.
– Ты идешь к врачу?
– Да. Я ж сказал.
– И потом вернешься?
– Конечно.
– Я жду, – он зашевелился и пересел поудобней, подтягивая, словно парализованные, сухие длинные конечности.
В дверях я обернулся и, багровея от стыда, бодро помигал ему и помахал рукой, как приятелю, как скотина…
За мной выскочила местная жительница из ухаживающих:
– Ваш-то прям доходный совсем. Очень худой. А Бог держит. Вы с его работы? Давайте знакомиться. Будем держаться вместе, неизвестно сколько придется…
– Пошла на хрен отсюда, – и я уже вырвался, шел, ускоряясь, поймав в углу толстую санитарку с мокрым пятнышком на халате, на соске левой или правой груди:
– Вы здесь ответственная за чистоту?
– Кто? Я? Я простая санитарка.
Я показательно перемял в пальцах три сотни и положил ей в боковой карман:
– Надо навести порядок в туалете шестнадцатой палаты.
– Сейчас надену маску, возьму кислоту и все сделаю. У кабинета заведующего отделением – на табличке «доктор наук» – стояли просители с раздутыми портфелями и сидели просители, не имеющие сил стоять, не купившие чего-нибудь положить в портфели. Высокая, с королевской осанкой старуха в черном платьев жульническим жестом задвинула в кружевной рукав тысячу рублей. На каталке подвезли маленького ощипанного старика, он спорил вполголоса с санитаркой, а когда та отошла, поискал хоть кого-то и нашел глазами меня:
– Ельцин столько наворовал… Я по нему плакать не буду!
Я не мог больше ждать еще и здесь, заведующий лениво вышел, вызванный телефонным звонком или велением мочевого пузыря, – повыше меня, свежезагорелый и белозубый, приятно-безликое, дремлющее комсомольское лицо с мальчишеским зачесом набок, как он умел в сдвинувшейся вокруг толпе не замечать никого, замер, словно в зарослях доисторических безмолвных хвощей, никто не осмеливался заныть или тронуть за руку. Я хмыкнул с укоряюще-приятельской интонацией «наконец-то!» и заведующему кивнул, веселый и здоровый я человек, принес деньги! Он, не просыпаясь:
– А вы?.. – тонким, пресным голоском.
– Я! – Я прошел в кабинет, уставленный вазами, коньячными коробками и позолоченными предметами, на стене распласталась парящая медвежья шкура, на фото оруженосцы и стрелки улыбались над окровавленными кабанами в снегу и раздирали волчьи пасти пошире; я сел, заведующий, плотно затворив дверь, вопросительно возвышался, мелко погрузив кончики пальцев в словно зашитые карманы халата, пытаясь меня вспомнить.
