Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Черт побери, подумал Шаваль, барышня-то заводится с пол-оборота!.. У него вырвался глухой стон.
— Любимая, вы это все серьезно?
— О да! И я клянусь, всю жизнь я буду почитать вас и служить вам как верная и преданная супруга…
На слове «супруга» Брюно Шаваль чуть не поперхнулся. «Эй-эй, полегче на поворотах! Что-то вы больно торопитесь, любезная!.. Куда меня черт несет, в какую передрягу? Я сам тоже хорош, пора притормозить…»
Но притормозить ему так и не удалось. Разгорячившись от вина, Пищалка весь вечер пожирала его пламенным взором, не удостоив вниманием ни салат по-лимузенски, ни тушеную говядину.
Не успели они выйти после ужина из «Виноградника на холме», как она обвилась вокруг него у первого же фонарного столба и, запрокинув дряблую шею, подставила ему сморщенные губы. Определенно, испанское вино превзошло все ожидания Шаваля.
— Идем, идем! — шептала она, жадно обхватив его обеими руками. — Отнеси меня на ложе, и забудем обо всем… Я хочу трепетать в твоих объятиях… Покрыть поцелуями каждую клеточку твоей кожи, опалить тебя своим влажным жаром…
Шаваль передернулся от испуга. Поеживаясь, он проводил ее до улицы Пали-Као.
Дениза едва держалась на ногах и болтала что-то бессвязное.
Он попытался высвободиться, но она слабо пискнула и приникла к нему всем телом.
— Не оставляй меня! — простонала она. — Пронзи меня… — И навалилась на него, как огромная дряблая присоска.
Шаваль пробовал отбиваться, но его спутница снова ухватилась за него и забормотала ему в ухо:
— Скользни в меня, проникни в мое девственное тело, которое ждет только тебя, исторгни у меня стон, пробуди во мне трепет, пронзи меня до основания своим пылающим жезлом…
Она извивалась, терлась об него всем телом, хрипела, вздыхала, вскрикивала, и Шаваль не знал куда деваться от этого нежданного буйства плоти. Он вспомнил про ящик и ключ. Надо все-таки разок всадить ей по самое седьмое небо, чтобы эта история со взломом вылетела у нее из головы.
А потому он поднялся в квартиру, опрокинул свою даму на кровать, потушил свет, нахлобучил ей на лицо подушку и резким движением, не заботясь о том, что она еще девственница, распечатал запретный проход.
При этом Шаваль думал о ключе, деньгах, о ста процентах выручки, которые скоро достанутся ему, о сером «мерседесе»-кабриолете с красными сиденьями, о которые будут тереться девичьи округлости… Не такая уж это, в конце концов, запредельная цена за удовольствие, размышлял он, наподдать пару раз покрепче старой деве, которая дергается там под подушкой.
Он снова превратился в рокового мужественного красавца, брутального самца, дерзкого и мощного, натянутого туго, как боевой арбалет, — каким он был раньше…
Но тут перед внутренним взором Шаваля на мгновение встала ослепительная Гортензия, и огонь в его чреслах тут же угас. Стоило ему произнести про себя ее имя, как его горделивый жезл скорчился, обмяк и беспомощно повис между ног Пищалки, — та, придавленная подушкой, только хватала ртом воздух, заходясь от счастья.
Гортензия Кортес собрала вещи. Она отбывает из Лондона.
Гортензия Кортес дотянулась до самого небосвода. Выше только звезды.
Гортензия Кортес с точностью знает, какой объем воздуха взметается за ней с каждым шагом, и ее пьянит аромат собственного шлейфа.
Гортензия Кортес отныне говорит о себе исключительно в третьем лице.
Был конец июня, институт закрывался на каникулы, контракт с «Банана Репаблик» был подписан. Николас сыграл роль агента безупречно. Он выбил ей великолепный договор: пять тысяч долларов в неделю, квартира на южной оконечности Центрального парка, с видом на парк, в доме с консьержем, на два месяца — с возможностью продлить, буде она пожелает.
Приступать надо было 8 июля в 10 часов утра. Адрес — 107 Е по 42-й авеню, в двух шагах от Центрального вокзала и Парк-авеню.
Ей хотелось петь, играть на электрогитаре, ходить босиком по красному ковру, танцевать под Коула Портера, спрятаться под кружевным зонтиком, запустить пальцы в коробку шоколадных конфет, сыпануть соли на хвост пестрой птице, завести золотую рыбку, выучить японский язык…
А перед отъездом в Нью-Йорк она ненадолго вернется в Париж. Париж…
Просто обнять маму и сестру, пошататься по улицам, посидеть в кафе на открытых террасах, поглазеть на прохожих — подметить уйму мелких деталей, которые потом, в манхэттенском офисе «Банана Репаблик», останется только творчески развить. Нет другого города, где девушки отличались бы такой изобретательностью, безошибочным чутьем и врожденной элегантностью, как в Париже. У одной она подхватит манеру держаться, у другой — общий образ, запасет в памяти сотни картинок и, переполненная замыслами, улетит в Нью-Йорк.
Собирая чемодан, Гортензия радостно напевала себе под нос и присматривала краем глаза за телефоном.
Она щедро выплатила аятолле вперед за квартиру, за два месяца, и объявила, что уезжает. Съезжает из дома. Она сорвала большой куш. «Гляди на меня хорошенько, пустозвон, ничтожество, потому что больше ты меня не увидишь! Никогда! Разве что на газетной полосе. Но действовать мне на нервы своими неоплаченными квитанциями, мелкими расчетишками и гипертрофированной — как у всех коротышек — половой одержимостью тебе больше не судьба!..»
Тот побледнел и произнес, запинаясь:
— Ты уезжаешь?!
— Еще как! — присвистнула Гортензия. — И с телефоном моим тебе больше не поиграться, сообщения не поудалять, какая досада, да? Небось с тоски теперь помрешь!
Аятолла горячо запротестовал. Он клялся и божился, что в жизни так бы не поступил.
— Поверь мне, Гортензия, это не я! — Вид у него был совершенно искренний.
— Если не ты, тогда кто?
— Не знаю, но точно не я!
— «Так это был твой брат, иль кум, иль сват», — процитировала Гортензия баснописца. — Прыщавый? Вонючка? Или этот псих с макаронами? Короче, какая мне разница! Крибле-крабле-бумс, я отсюда отчаливаю и больше, надеюсь, тебя не увижу. Ни тебя, ни остальных.
— Куда же ты пойдешь?
— Куда угодно, лишь бы от тебя подальше.
— Я люблю тебя, Гортензия! Пожалуйста, ну посмотри же на меня!
— Любопытно, сколько ни шарю глазами по полу, а тебя не вижу.
— Неужели у тебя ко мне совсем никаких чувств?
— Почему же? Живое и стойкое отвращение к твоей крысиной натуре…
Он снова, в последний раз, попытался ее удержать: обещал, что больше не будет речи ни о council tax, ни о газе, ни об электричестве, ни о макаронах с сыром… Но Гортензия в ответ лишь застегнула на чемодане молнию и вытолкала его прочь из комнаты.
