Джон Фаулз - Дэниел Мартин
Метафоры эти обычно имели видимые соответствия, однако так же, как некоторые места в Библии трогают душу даже самого убеждённого атеиста, Нил, казалось, обладал ещё каким-то мистическим очарованием, помимо более очевидных физических красот. Он очищал и упрощал, помещая саму жизнь в некую перспективу. Память о сотнях поколений, о людях бесчисленных рас, обо всех и вся, исчезнувших под речным илом, отрезвляла и приземляла, превращая отдельного человека в малую песчинку в той бесконечной пустыне, что простиралась до самого небосклона за пределами возделанной долины. Но такое множество пейзажей, видов, настроении и красок великой реки потрясало своей красотой, особенно на утренней заре и на закате, что это само по себе служило оправданием жизни, искупая её неизбывное равнодушие, её сугубо географическое бытие. Джейн и Дэн обнаружили, что им не так уж легко испытывать жалость к этому допотопному крестьянскому миру, несмотря на его нищету, бильгарциоз, талассемию368 и всё остальное.
То и дело женщины, купающиеся в реке и похожие на античные статуи под облепившими их тела мокрыми одеждами, женщины, берущие воду или стирающие бельё у берега, поднимали головы — поглядеть на белоснежный корабль, со смехом отступая от набегающей кильватерной волны. Поначалу, когда такое случалось, Джейн и Дэн испытывали чувство вины, как если бы в королевской кавалькаде мчались вихрем через средневековую деревушку или взирали на всех из окон этакого передвижного Версальского дворца. Когда корабль подходил близко к берегу, некоторые из женщин, под прицелом бесчисленных фотокамер, поворачивались к ним спиной или, с мусульманским спокойным достоинством, просто и серьёзно (а иногда и чуть лукаво, потому что молодые девушки явно подсматривали сквозь пальцы, как когда-то в гаремах и на женских половинах домов) закрывали лица скрещёнными ладонями, ожидая, пока непрошеные зрители удалятся. И тогда Джейн и Дэну явилось то, что можно было бы счесть самым главным предметом зависти из всех проявлений безыскусной жизни под этим синим небом, в этом зелёном, текучем, извечно плодородном мире: так мог бы взирать на это снедаемый завистью пришелец с иной, более мрачной и заледеневшей планеты: Земля! Перед такими вот идиллически пасторальными сценами сверхзакомплексованное существование людей двадцатого века выглядело как мимолётная тень скользящего в небе облака, как каприз природы, погодное невезение. Джейн вспомнила Монтескьё, и оба подумали, а не был ли весь западный «прогресс» результатом необходимости хоть чем-то заполнить ненастный день истории? Однажды утром, стоя у поручней в лучах солнца рядом с Дэном, Джейн придумала для реки эпитет. Мудрая: как сама по себе, так и по отношению к тому, что на себе несёт.
Другие пассажиры на корабле тоже воспринимались ими как своего рода библейская притча. Они были постоянным источником интереса: Джейн и Дэн развлекались, наблюдая за ними и за собственными реакциями на многоязыкий микрокосм, куда они оба оказались временно погружены. Если Нил представлял собой человеческую историю, их корабль был не чем иным, как миниатюрной карикатурой на весь род человеческий или хотя бы на его западную часть. Примерно со второго дня путешествия между двумя основными группами — французской и восточноевропейской — началось какое-то общение. Между экскурсиями, во время плавания, и теми и другими овладевала маниакальная страсть к фото- и киносъёмкам. Когда на обоих берегах появлялись достойные съёмки объекты, переполненная загорающими верхняя палуба становилась до смешного похожей на сцены из фильма Тати369: тирания линзы и возгласы восторга бросали неумелых Картье-Брессонов370 от поручней правого борта на левый и обратно.
Своим «Никоном» Дэн пользовался очень редко: иногда снимал Джейн или какой-нибудь вид, чтобы она могла потом показать снимок домашним; такие снимки он мог бы сделать и «Инстаматиком». Всю жизнь избегавший общения с туристами, он успел забыть, до какой степени нынешний человек стал творцом собственного образа. Маниакальная жажда уловить мгновение при помощи лишь одного из чувств, к тому же такого, которое не требует (во всяком случае, на том уровне, какой ежедневно наблюдали Джейн с Дэном) особого усилия мысли или концентрации внимания, просто пугала. Бездумное щёлканье. Оно поощряло щёлкателя не думать, не помнить, не пользоваться воображением и прежде всего не чувствовать. Возможно, это и было главным достоинством пребывания на этом корабле, перегруженном недоступными другим культурными и экономическими благами: запечатлеть, продублировать увиденное, чтобы когда-нибудь в будущем заявить — мы там были. Дэн сказал Джейн об этом, и она высмеяла его за предательство по отношению к собственным средствам отображения действительности.
На следующий день после этого разговора, во время экскурсии, она подошла к нему, потупив глаза в притворном раскаянии.
— Дэн, я понимаю, что это вульгарно и по-мещански, но не мог бы ты продублировать увиденное мной? Запечатлеть вон тот фриз?
Он сделал снимок, о котором она просила, но проворчал:
— И всё-таки я прав.
Она улыбнулась:
— А я и не говорю, что не прав.
На палубе, во время путешествия, всё это фотографирование, сравнение камер, обмен впечатлениями и сведениями о себе создавали атмосферу интернационального товарищества. Но англичанам восточноевропейцы казались слишком сдержанными, вечно настороже, а французы — слишком уж любящими жизнь эгоцентристами; если одна группа была одержима чувством долга, то другая — жаждой наслаждений. Исключения, разумеется, были. Очень скоро стало известно, что Джейн знает французский, а кое-кто из восточноевропейцев вполне терпимо говорил по-английски. Каждый спешил продемонстрировать знание иностранных языков.
Среди пассажиров был горный инженер из Чехословакии, человек тихий и скромный, который провёл военные годы в Шотландии: он очень понравился обоим; понравились им и двое молодых французов — профессиональный фотограф и журналист, делавшие для какого-то иллюстрированного журнала статью об этом круизе. Оба прилично говорили по-английски, и французский шарм в них сочетался с несколько циничным отношением к жизни, чего Дэн не мог не одобрить. Молодёжи на корабле было маловато, и эти двое вроде бы искренне привязались к Дэну и Джейн, словно с ними им было веселее, чем с соотечественниками; а может быть, они просто хотели продемонстрировать свою любовь ко всему английскому. Молодые люди, когда об этом зашёл разговор, подтвердили впечатление, которое создалось у Джейн в первый же день: журналист Алэн презрительно провёл ребром ладони под подбородком. Группа их соотечественников состоит из людей абсолютно rasant,371 занудных, скучных и агрессивно-консервативных. Как большинство образованных молодых людей, придерживающихся левых взглядов, Алэн сохранил нездоровое пристрастие к стилю. Однако он разделял всё возраставшую уверенность Джейн и Дэна, что феллахи не менее интересны, чем древние поселения, и англичане простили ему это пристрастие. Журналиста, как и его коллегу, тоже забавляли нелепый старик — Королева на барке — и его юный дружок. Королева, как выяснилось, был известный искусствовед, завсегдатай фешенебельного парижского общества; он знавал Жана Кокто372 и никому не позволял об этом забыть. «Кариссимо»373 — обнаружилось, что Джейн и Дэн не единственные на корабле, кто даёт прозвища, — оказался итальянцем.
