Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
— Пять! — яростно кричит Амалия, выдергивая его из грез наяву.
Алессандро? Вентуро? Тук! Тук! Тук!
— Начинайте, — морщится его святейшество. — Как-нибудь начинайте.
Но голос, когда он наконец начинает говорить, звучит писклявее, чем ему помнится, он ему чем-то знаком, но не связан с, с… Он не уверен. Он не помнит голоса этого человека.
И Прато увидел могучего Льва:
Трава зеленела, шепталась листва,
Потоки краснели, и кудри белели,
И люди всю ночь предавались веселью.
Не в силах любви к тебе перебороть,
Сдирали одежду, и кожу, и плоть,
И пели, — затем, бездыханные, пали:
«Победою смерти» их песню прозвали.
Затем следует пауза. Лев видит пылающие жаровни, инструменты из черного железа. Дым от горящей кудели, как теперь он припоминает, пах волосами.
— Хотите теперь послушать гимн, ваше святейшество?
Он ничего не говорит. Голос продолжит звучать, что бы он ни сказал, и повиснет в его памяти, как смрад горящих волос. Голос поет:
Мы были как вы,
Мертвы мы давно, —
Таким же, увы,
Вам стать суждено…
— Четыре!
Бежать, и бежать, и бежать, и бежать… Сальвестро опять убегает? Если так, то это больше похоже на ковыляние. На его руке тяжело повис отец Йорг. Несколько фигур волочат свои тени через пьяццу. В пустоте площади они выглядят крохотными и отдаленными. Башни и большие дома Борго безмолвны, как мавзолеи. Отец Йорг кашляет, и по улице раскатывается эхо. Ханс-Юрген будет у ворот, через которые они впервые вступили в этот город, — Ханс-Юрген, замерзший и встревоженный, прождавший долгие часы в одиночестве. Лунный свет скользит по камням и штукатурке, травертину и туфу, известняку и пуццолану, дереву, сланцу, кирпичу — по всей материи Рима. Впереди них скачет Амалия, яркое белое знамя. Они едва за ней поспевают. Та оборачивается, упирает руки в бока и нетерпеливо глядит на них.
— Три!
Они почти добираются до реки, когда начинается наводнение. Из канав и стоков Борго, сквозь стены, из дверных проемов, черная волна выплескивается на улицу. Сальвестро останавливается, врастая в землю. Он крепче ухватывает руку отца Йорга, когда к ним подступают бесшумные крысы и преодолевают последние несколько шагов, что оставались между ними и этой непобедимой армией. Он зажмуривает глаза. Ничего не видит. Ничего не чувствует. Они — двое слепцов, не двигающихся с места, пока черные тела текут, огибая их лодыжки, и следуют дальше. Крысы не тронули их. Когда Сальвестро открывает глаза, Амалия уже скачет по мосту. Они теряют ее из виду. Амалия ускользает. Больше она не остановится ради них.
— Два!
Крысы карабкаются вниз, к реке, которую они так долго медлили пересечь. Их тысячи и тысячи, они вытягиваются вдоль берега, сомкнув ряды за своими командирами, молча ожидая и глядя поверх воды на то, чему они пришли противостоять. Армия на противоположном берегу отвечает на их взгляды, ждущая, как они, безмолвная, как они. Сюда дороги никогда не ведут, они здесь только заканчиваются. А отсюда они могут только снова уводить прочь, от черной как смоль реки, или от бесприливного моря, или от Рима. Сальвестро перегибается через перила моста и видит, что ряды животных начинают колыхаться и ломаться. На обеих сторонах реки черные тела поворачиваются и начинают взбираться на тела тех, что стоят позади, и шеренги разрушаются и отступают. Крысы поворачивают обратно.
— Один!
Он поднимает взгляд. Амалия, ставшая клочком белизны, исчезающим в темноте, кричит ему:
— Теперь ты сам по себе! — Ее голос звучит беспечно и насмешливо. — Бог спасет тебя, если ты сумеешь Его найти.
— Амалия! Подожди!
Его достигает только ее последний крик, отправленный высоко и отчетливо в ночной воздух:
— Ты знаешь, где искать! До свиданья, Сальвестро!
VII. Gesta Monachorum Usedomi
Вящей славе Господней и памяти того, кто основал их церковь, посвящает ныне пишущий эти обветшалые и разрозненные листы, содержащие полную хронику деяний монахов Узедома, что была начата первым настоятелем Узедома в год основания церкви и продолжалась каждым из его преемников вплоть до последнего, которым был отец Йорг. Смиренному монаху выпало завершить ее и тем самым, должным образом замкнув круг, совершить последнее из деяний монахов Узедома. Монах без монастыря все еще может оставаться монахом, но Отцы Церкви утверждают, если ныне пишущий правильно это помнит, что не может существовать такого явления, как одинокий монах. Отец Йорг умер в год тысяча пятьсот тридцать второй Господа Нашего, в канун дня святого Бернарда, и был предан земле в день святого Иоанна. Тот, кто пишет эти слова, есть последний из монахов Узедома.
Многие из листов, предшествующих этому последнему, не представляются разборчивыми для глаз ныне пишущего. Приор Узедома боролся со слепотой, насланной на него в Риме; она отобразилась на этих листах, но никак не могла сохранить четкости его почерка. Чернила выцвели, и в некоторых местах записи множество раз наносились поверх предыдущих. Кроме того, многие из листов подверглись злоключениям, подобным тем, о которых на них записано. Некоторые сгнили, другие стали добычей голодных крыс, еще бóльшая их часть оказалась утеряна во время путешествия из Рима в Узедом, а еще бóльшая — на менее опасном пути сюда, к монастырю, давшему кров двум последним монахам Узедома. Лишь милостью Божьей оказались мы здесь, так же как и покинули Рим. Господь не оставил нас без Своего попечения, чтобы охранить нас, и не оставил Он без Своего попечения Сальвестро, нашего проводника, о котором много раз упоминается в рукописи отца Йорга, даже если сходство в некоторых отрывках представляется весьма отдаленным.
Цель ныне пишущего состоит в том, чтобы завершить хронику событий, которая оканчивается там же, где и начиналась, на острове Узедом, ибо, поскольку отец Йорг пожелал быть погребенным рядом с могилой своего настоятеля, он был препровожден туда, как некогда был препровожден на остров Сальвестро. Отец Йорг никогда не упоминал имени Сальвестро после того, как тот окончательно покинул остров. Его обычай состоял в том, чтобы всегда самолично влачить бремя своей вины, хотя это вполне согласовывалось с его характером, если последним возвращением он желал напомнить себе о другом возвращении, более тяжком.
В этом месте он остановился и положил перо. За окном слышались отдаленные городские колокола, возвещавшие окончание торговли, шаги и голоса из ближайшего монастыря. Был тот час, когда отец Йорг, будь он жив, вводил бы послушников в здание капитула для занятий географией. Брат Йорг, поправил он себя. Он так никогда и не привык к этому способу обращения, на котором настаивал приор. Пятью днями ранее, стоя под жарким августовским солнцем над могилой Йорга, он смотрел на плоское серое море и недоумевал, почему приору хотелось быть погребенным в той самой земле, которая принесла ему так много тягот и невзгод. Потому что все и началось с этой земли, понял он, которая подвела его в той же мере, в какой он подвел свою церковь. Неграмотный священник из воллинской церкви, говоривший невнятно, чтобы скрыть свое невежество, пробубнил слова, полагавшиеся ему по обряду — обряду, на котором присутствовали он сам и могильщики. Больше никого. Все началось с этой земли, думал он, но закончилось морем, а также путешествием к этому морю из Рима.
Он вспомнил, как тащил сундук к воротам у пьяцца дель Пополо, вспомнил, как появились те двое, когда он едва не утратил надежду, а затем вспомнил путешествие, которое было россыпью обрывочных впечатлений, связанных между собой холодом. Они присоединялись ко всем, кто готов был вместо платы за проезд выслушивать невероятные рассказы Сальвестро о его приключениях: к компании паломников, возвращавшихся в Трентино, к моравскому печатнику, направлявшемуся в Нюрнберг, ко многим другим по ту сторону гор — возчикам телег, перегонщикам скота, лодочникам. Когда же иного выхода не было, они шли пешком — Сальвестро поддерживал Йорга, а зима, казалось, суровела с каждым шагом в сторону севера. Они добрались до острова накануне дня святого Руперта и обнаружили вместо пролива ледяную пустыню. Оба были уверены — или, по крайней мере, предполагали, — что Сальвестро повернет теперь обратно, но неожиданно бодрый проводник привел их по льду к их церкви. Они с Йоргом стали вместе молиться. Сальвестро развел огонь, а потом вышел, чтобы найти еще дров. Как ему помнилось, то были необычные часы. Что-то от пребывания в чистилище. Они сидели в одиночестве, ожидая возвращения Сальвестро, и обоих медленно озаряла одна и та же догадка. Свет снаружи померк, и когда наступила темнота, они поняли, что, какую бы цель, отличную от их собственной, ни преследовал их проводник, возвращаясь сюда, сейчас она и достигалась.
