Альбер Коэн - Любовь властелина
— Да, конечно, сейчас иду, — сказал он мелодии Моцарта, поставленной конечно же на бис.
Два часа. На улице — резкий, пронизывающий ветер. Соответственно, они приговорены к заточению в комнате любви, в камере любви. Что делать до ужина? Что бы такого придумать? Ссоры, которые у них последние дни происходили, вносили некоторое оживление — хоть какое-то занятие, но она слишком сильно от них страдала. Надо найти что-нибудь другое.
Снова поехать в Италию? Нет настроения. И к тому же, даже в Венеции они не убегут от самих себя. Вдобавок, после путешествия по железной дороге ее ноздри темнеют от дыма. Он старался не смотреть на них, но не мог удержаться, его влек к себе ужас этих двух черных дыр. Конечно, приезжая в отель, она тщательно вымывала их, как и все остальное, но последние часы в поезде были невыносимы, она с достоинством улыбалась ему, не зная, наивная, что выставляет черные дыры напоказ. Его охватывало безумное желание схватить платок и прочистить ей нос. Воистину, у нее были какие-то специальные ноздри, немедленно впитывающие все дымные выделения, а у него была аллергия на ноздри, поглощающие дым.
— Вперед, на работу.
Явление павлина, сказал он себе, толкнув входную дверь в комнату наслаждений, где она встречала его, безупречная и совершенная в собственноручно отглаженном платье, встречала с божественной улыбкой, вслед за которой незамедлительно целовала ему руку. Этот поцелуй — уже не более, чем ритуал, подумал он. О, священный поцелуй того первого вечера в «Ритце», о, пылкий дар душевного восторга.
— Послушаем немного музыку? — предложила она.
Его растрогала ее неловкая предупредительность, и он согласился. Она завела граммофон, терзая сердце Солаля. Раздалась другая мелодия Моцарта. Она медленно приблизилась к нему, такая важная, такая торжественная жрица, что он даже испугался и незаметно отступил, изо всех сил сдерживая нервный смех. Дело было в ее манере выказывать ему свою любовь: она при этом сжимала зубы, как бы кусая, и выдвигала челюсти, и в нем поднималась волна безумного хохота, который он с трудом сдерживал. Вдохновленная Моцартом, она подставила ему губы, и он тут же впился в них, обрадованный, что порыв мрачного веселья прошел. Он, как и она, изображал яркое наслаждение. Но только она даже не отдавала себе отчет в том, что притворяется. Во время поцелуя, который он длил как можно дольше, поскольку ему было нечего ей сказать, он подумал, что в женевские времена им не требовалось музыкального сопровождения к поцелуям. В это время сама их любовь была музыкой.
Закончив эти странные высасывания человека человеком, он включил радио, надеясь, что передают что-нибудь с разговорами. Но, увы, тоскливая идиотка-певица тут же потребовала «говорить с ней о любви», «повторять ей нежные слова». Он заткнул ей рот и решил взять другую женщину, ту, что была рядом с ним. В итоге он получит еще один отвоеванный час, когда, утолив ее жажду, сможет притвориться, что уснул. Вперед, надо снять ее проклятое платье и приступить к предварительным ласкам.
В два тридцать пять, удостоившись заслуженных почестей, она ласкала ему обнаженное плечо. Он поднял брови, ощущая себя жертвой непонимания. Вот опять, ритуал, обычный ритуал после гимнастики, которой они все придают такое значение. У всех у них одна мания, когда закончится буря страсти, немедленно вспоминать о чувствах и легкими чуткими пальцами проигрывать хвалебную песнь на холке жеребца-производителя. Да, в общем и целом, эта женщина хвалила своего жеребца, гладила его и одобрительно похлопывала после удачной скачки. Бедняжка хотела прельстить его подобными романтическими пассами. О, мука этих неизбежных посткоитальных ласк. К тому же она слишком тесно прижималась к нему, вся липкая от пота. Он отодвинулся, отклеился с характерным хлюпающим звуком. А она тут же опять приклеилась. От любви, конечно. Отстраниться вновь было бы невежливо. Что поделаешь, придется страдать, лежать приклеенным, быть паинькой, возлюбить эту ближнюю свою, которая и впрямь слишком близко. Какой я гнусный тип, подумал он, да, гнусный, потому что этот переход от сексуальности к нежности действительно прекрасен, и я обязан его уважать, но я жуткий негодяй. Вчера, когда, играя, а скорее просто желая сделать приятное, он гонялся за ней на пустынном пляже, она бегала, пронзительно визжала, как маленькая девочка, идиотски подпрыгивала, махала руками, как сломанными крыльями, так неуклюже махала, то расхлябанная, как истеричка, то похожая на нескладного подростка, он вдруг почувствовал отвращение, какую-то даже гадливость, стыд, остро ощутил собственную ничтожность — вот он бегает по пляжу за огромной самкой канарейки. Да, негодяй, но, однако, она дорога мне так, как никто никогда не был дорог, какой порыв любви к ней охватывает меня, когда я нахожу на ее лице следы уходящей молодости, предвестники грядущей старости, а старость обязательно наступит, и меня не будет рядом с ней, чтобы оберегать ее, чтобы оберегать тебя, любовь моя, любимая моя девочка, недавно в ванной я сказал, не задумавшись, сокровище мое, вот ты и есть мое сокровище, любовь моя, бедная моя любовь.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
Он прекрасно знал, чего она хочет. Она хотела комплиментов, хвалебных комментариев их недавних кувырков, хотела, чтобы он сказал, что это было так и сяк, и тому подобное, при этом употребляя раздражающее выражение «обрести радость», которое представляется ей более благородным и менее техническим, чем какое-либо другое. Он подчинился, прокомментировал все, как следовало, и в награду клейкое нагое тело прижалось к нему еще тесней. Решив быть идеальным до конца, он выдержал и это, и повторную прогулку нежных пальцев, прокладывающих по плечу трассы для слалома, порождающие отвратительные мурашки.
В общем, лучше всего было притвориться спящим. Так он получает отпуск и свободу от всякого рода поэзии. Он лег поудобней, закрыл глаза, притворился, что погружается в сон, и это вынудило ее ласкать его еще более легкими касаниями. Создавая, как искусный ремесленник, причудливые извивы и узоры, она гордилась своим любовным служением, гордилась удовольствием, которое, как ей мнилось, только что доставила ему; она лежала рядом, терпеливая и сентиментальная, неутомимая жрица и грациозная прислужница, и сладко шептала ему, что он околдовал ее и уснул, а в это время в открытое окно врывался древний запах моря, врывался беспечный шум прибоя.
Но эти усовершенствованные ласки были еще хуже, чем простые, поскольку не только вызывали у него мурашки, но были еще и нестерпимо щекотны, и он закусывал губу, чтобы не зайтись в приступе конвульсивного смеха. Желая покончить со всем этим, не обидев ее, он застонал, как бы в глубоком сне, надеясь, что она поймет: дальнейшие ласки ни к чему. Слава богу, она угомонилась.
