Песня имен - Лебрехт Норман

На втором уроке матерый мучитель математики по фамилии Ужанс, в восторге от того, что я не смог дать определения «гипотенузы», злобно поднял меня за вывернутое ухо и потащил к доске — но тут же неожиданно охнул, выругался и отпустил.

— Черт побери! — рявкнул он, озирая класс. — Кто это сделал?

— Что сделал, сэр?

Потирая бедро, Ужанс снова взялся за мое горящее ухо — взялся и снова охнул. Он круто повернулся и увидел Довидла, убиравшего руку с циркулем.

— Встать! — крикнул Ужанс. — Фамилия?

— Рапопорт, сэр, — сказал Довидл, невозмутимый среди моря ужаса.

— Иностранный ученик, вероятно, не знает наших порядков, — прорычал Ужанс. — Ну, полагаю моим долгом англичанина научить тебя манерам. Скажи мне, Рапопорт, ты знаешь, что мы делаем в этой великой стране с мальчишками, которые нападают на учителя?

— Нет, сэр, — сказал Довидл. — Но в моей несчастной стране мы знаем, как называется человек, который мучает детей, вместо того чтобы пойти на войну и сражаться с врагом.

Ужанс опешил. Упитанный мужчина лет тридцати с небольшим, он, видимо, не записался добровольцем из трусости или оказался негоден.

— Я сражаться пойду, черт возьми, когда меня призовет Его Величество, — загремел он. — А пока что кто-то должен оставаться здесь и вбивать математику в ваши тупые башки, чтобы вы, недоумки, сгодились армии хотя бы как пушечное мясо. А теперь поди сюда, раввиныш, и получи наказание.

— Вы меня не тронете, — сказал Довидл. — Я хочу видеть директора.

Никогда еще в славной истории английской подготовительной школы и в обширной литературе о ней — от Тома Брауна до Дженнингса у Энтони Бакериджа [37] — не видано было такого непокорства в первый же день занятий. Если Ужанс был ошеломлен, то мы были заворожены драмой, чей исход мог быть только эпически кровавым.

— И почему ты думаешь, что директор захочет тебя принять? — прорычал Ужанс с видом человека, пришпиливающего к альбомной странице живую бабочку.

— Потому что у него письмо от высшего начальника, и там объяснено, как со мной надо обращаться, — сказал Довидл и сел.

Ужанс побагровел, вышел, хлопнув дверью, и до звонка на перемену так и не вернулся. После перемены Довидла вызвали к директору.

— Что было? — шепотом спросил я, когда он вернулся в класс. Я ожидал, что он придет, согнувшись пополам от боли после неслыханной порки.

Довидл пожал плечами.

— Ничего особенного. В кабинете было пианино, я подошел и сыграл Шумана, извинился только, что это не мой инструмент. Директор вынул из шкафа скрипку, и тогда я сыграл партиту Баха. Он напускал на себя свирепый вид, но я заметил слезу у него в глазу и нажимал, пока она не капнула. Он сказал, что я заслуживаю трости за то, что огрызался на мистера Ужанса, и что там еще за письмо от высшего начальства?

— Я сказал, что приносил письмо от капитана Мортимера Симмондса, который выполняет особое задание в армии Его Величества — письмо ему не передали? Он высморкался, и я еще поиграл. Тогда он дал мне чашку горячего шоколада и спросил, знаю ли я мистера Альберта Саммонса и не могу ли позвать его, чтобы он сказал речь в день раздачи призов.

— Понимаешь, Мотл? В Англии классовая система, но жизнь состоит не из этих классов. На самом деле, в мире два класса людей: те, кто умеет распоряжаться жизнью, и те, кем она распоряжается.

— Я, — заключил он, — отношусь к первому классу.

Это заявление о своем превосходстве меня не удивило. Довидл умел заставить людей сделать то, что ему нужно. Не было письма от «высшего начальника» и требования об особом обращении. В те авторитарные времена родители или in loco parentis никогда бы не осмелились учить директора, как ему обращаться со своими учениками. Довидл выдумал письмо в ответ на угрозу, мгновенно претворив мысль в действие, как это происходит при музыкальной импровизации. Мы, остальные, стали бы выпутываться, ссылаясь на прецедент. Довидл поднялся над наличными событиями и ввел элемент непредвиденного. При любом кризисе он был совершенно непредсказуем и потому непобедим.

Отбившись от живодера, который отбыл перед Рождеством на казначейскую службу в армии, Довидл был признан героем класса. Что-то от его славы досталось и мне — как Антонию от Цезаря, Идену от Черчилля. Даже «соседский Джонни Айзекс» стал искать моего общества. Как путешественника Генри Стэнли, меня ценили не столько за мои собственные достоинства, сколько за то, что я отыскал в сердце тьмы и представил публике светило, доктора Ливингстона. Но меня устраивало мое второе место. К этому меня и готовили — быть агентом артистов, подножкой для гения, рабочим сцены. Впервые в своем сознательном возрасте я был вполне счастлив — я нашел свое место в жизни.

Как-то утром, съехав по перилам, я врезался во Флорри, занятую уборкой внизу, и чуть не свалился от смеха.

— Что-то ты очень доволен собой последние дни, молодой хозяин, — заметила она и шлепком по заду отправила завтракать.

— Что это за звук, — недовольно сказала мать, оторвавшись от «Ньюз кроникл».

— Какой звук?

— Жужжание, как будто пчела в банке с вареньем.

— Я ничего не слышу.

— Прекрати немедленно, Мартин, не знаю, как ты это делаешь. Утро только началось, а у меня уже голова болит.

Только тут я понял, что пою без мотива и слов от полноты своей безмятежности. Все — благодаря Довидлу: он дал мне голос, неясный, скрипучий, лишенный тональности, и, тем не менее, это было средство, чтобы заявить о себе. Благодаря ему я выбрался из немого унылого заточения и мог сообщить о своих чувствах окружающему миру, неважно, хотел он услышать меня или нет. Я стал говорящим Мотлом у сиятельного Довидла, важной частью общего организма. И он жил во мне, как фантастическое искусственное легкое, обеспечивая меня уверенностью и довольством, когда не справлялись собственные органы. Вот как я воспринимал его — как часть себя. И вот как любил — не как брата во всем, кроме крови, а бездумно, функционально, как любишь свой мизинец или выпуклость скулы на ладони, когда мирно погружаешься в сон.

5

Время нашей жизни

Общие волнения — Блиц и наступление отрочества — закрепили наш симбиоз. Соотношение наших достоинств никакой роли не играло. Довидл был зачинщиком большинства наших занятий, но при этом у меня было чувство, что я для него незаменим. Это звучит сентиментально, но таковы же часто самые дорогие нам музыкальные впечатления. Сколько женщин рассказывали мне, что их жизнь переменилась из-за Пятой симфонии Бетховена, потому что перед концертом, в запертой комнате за сценой маэстро посмотрел ей в глаза и сказал, что будет дирижировать «только для вас». Музыкой можно достать до глубины. Довидл сделал нечто большее: заставил поверить, что без меня ничего не достиг бы.

Как определить наши отношения иначе, чем две половинки нераздельного целого? Мы вместе проводили времени больше, чем братья, но связь между нами не была братской. Не было трений и препирательств, как у родных братьев, не было соперничества за родительскую любовь. Не было — как можно заподозрить — и гомоэротического элемента, хотя мы шлепали друг друга мокрыми полотенцами в ванной и бегали нагишом по коридору, наслаждаясь визгами благопристойной Флорри. Мы дразнили друг друга, издавая губами неприличный звук; прыщи и тощие ноги были постоянным предметом взаимных насмешек. С приближением зрелости ноги у Довидла стали толще и покрылись черными волосами, а у меня еще два долгих года оставались мальчишески гладкими. Я знал его тело так же хорошо, как собственное, но не помню, чтобы у меня хоть раз возник плотский интерес или побуждение. Сплоченность, отличная от любви и физиологии, — вот что было мостом и мотором в наших отношениях.

Усердный психоаналитик (а я многим переплатил на своем веку) мог бы истолковать это как сублимацию подавленного влечения у невротического индивида, склонного к подчинению. Ничто в моей памяти не подтверждает такого диагноза. Действительно, мы обнимались и боролись, но слишком уважали наше достоинство, чтобы кто-то кого-то хотел победить или подчинить. Чем дольше жил с нами Довидл, тем уверенней в себе я становился, уверенней в своей полезности для него и, по умолчанию, для отца. Довидл, понимая, что я должен быть лоялен к обоим, ни разу не отметил этого даже движением брови. В чуткости его было что-то от оленя. Связывало нас, мне казалось, что-то более прочное и утонченное, чем узы крови или секса. И то и другое открылось нам в раскардаше блица и отрочества и сделало связь между нами еще неразрывнее, еще необходимее.