Олива Денаро (ЛП) - Ардоне Виола

— Вот и неправда! Он потом ещё приезжал, и мы вышли прогуляться, показаться вместе в городе. И вообще, с тех пор, как я обручена, мать мне куда больше позволяет. Сегодня, к примеру, разрешила к тебе в гости зайти.

— Ага, на этом вся свобода и кончается! Тебя просто переводят из одной тюрьмы в другую!

— Франко добрый! Если бы не он…

— Ты так говоришь, будто он одолжение тебе делает! — она вынимает листок из таза и закрепляет на верёвке прищепкой, как белье для просушки.

— Он меня, между прочим, из очень неприятной ситуации вытащил!

Лилиана продолжает возиться с инструментами.

— А помнишь синьорину Розарию, учительницу? — спрашивает она наконец.

— Синьорина Розария была… — начинаю я и осекаюсь. Это ведь неправда, что она была бесстыдницей. — …была несчастна.

Потом думаю, что и моя старшая сестра тоже несчастна. И Нардина, мать Саро, и обе Шибетты, тощая и дородная, и Милуцца, которая навсегда останется старой девой, и Агатина, что пять раз пырнула мужнину полюбовницу ножом, и Тиндара, принуждённая родителями к любви с первого взгляда по переписке. Родиться женщиной — вообще сплошное несчастье.

— Синьорина Розария учила нас головой думать!

— Франко хороший, — уверенно заявляю я. — Не такой, как другие мужчины. Чуткий.

Мы обе вглядываемся в снимок Фортунаты. Она светленькая, я чернявая, у неё глаза большие, зелёные, у меня — пара сморщенных маслин, она — высокая, статная, я — мелкая, костлявая. Сравнивая черты сестры со своими, я даже в сходстве пытаюсь найти различия, как если бы это помогло разделить и наши судьбы.

— Приходи сегодня вечером на собрание, — вдруг говорит Лилиана. Это не просьба — приказ.

— Не могу, я занята, — отвечаю я, мигом вспомнив о матери.

— Значит, врала, что с тех пор, как обручилась, стала свободнее!

— Я просто не хочу встречаться… ну, с тем, — мне кажется, будто ноздри щиплет запах жасмина.

— С Патерно? Так ведь он уехал.

— Куда? — сердце уходит в пятки.

— В столицу вернулся, к дяде.

Я оседаю на стул, бессильно роняя голову на столешницу. Мне скоро замуж, я больше никогда его не увижу, а потому чувствую облегчение — и всё же сожалею о том, что было только моим. Лилиана протягивает мне фотографию Фортунаты, но я отказываюсь: хочу запомнить сестру такой, какой она была, пока у неё было лицо. А то сейчас она больше похожа на тень.

Выйдя из комнаты, я натыкаюсь в гостиной на синьора Антонино. Он сидит в кресле и читает газету под названием «Унита» ^[17], от которой отрывается, чтобы внимательно меня оглядеть.

— Ты — дочка Сальво Денаро.

Я молча опускаю голову, как бы говоря «да».

— И, если годы окончательно не притупили мою память, бывала на наших собраниях по четвергам.

— Только один раз, — едва слышно бормочу я.

— Что ж, если проявишь любезность посетить нас снова, сочтём за честь, — он вежливо улыбается и снова прячется за плотно набранными страницами.

— Это тебе, — Лилиана уже несёт мне из комнаты стопку журналов и коралловые бусы.

— А бусы зачем?

— На свадьбу. Коралл — талисман на счастье, у меня такие же серьги. Хорошо, когда у невесты со свидетельницей есть что-то общее.

Я принимаю из её рук бусы и думаю, понравятся ли они Франко. Потом вдруг вспоминаю, что он всё равно ничего не увидит: ни бус, ни платья, ни туфель, ни цветов, ни даже меня.

32.

— Настоящему мужчине нужны крепкие руки, чтобы работать, острый ум, чтобы рассуждать здраво, наконец, открытые глаза, чтобы бдить. И чтобы жену с дочками не пускать куда не надо, — излагает свою мысль галантерейщик, дон Чиччо, не переставая мять в руке кепку.

Мы с Лилианой сидим впереди, рядом с Кало. На сей раз я не считаю нужным прятаться за нагромождением сетей: мне в следующем месяце шестнадцать, я помолвлена по всем людским законам и совсем скоро выхожу замуж.

— А что нужно женщине? — тонким голосом спрашивает Кало. Лилиана записывает всё происходящее в тетрадь.

— Женщина должна уметь себя блюсти и опираться на мужа, что виноградная лоза на решётку, — отвечает дон Чиччо. Многие из собравшихся согласно кивают. А галантерейщик добавляет: — Вот ежли жена станет мужнину шляпу носить, тогда-то конец света и настанет, — и хохочет.

Я гляжу на Кало, пытаясь понять, согласен он или нет, но его лицо непроницаемо. Он только слушает да изредка вопросы задаёт.

— Итак, если я правильно понял, жена должна сидеть дома и подчиняться воле мужа? Вы все согласны? Присутствующие дамы тоже так думают?

— А я считаю, несправедливо это, — вмешивается женщина средних лет. Многие оборачиваются, чтобы понять, кто говорит. — Несправедливо — и всё-таки необходимо, — поправляется она. — Не должны девушки ходить по улицам без провожатых, не то от них вообще отбою не будет, станут себе шляться туда-сюда, а люди скажут: верно, от безделья маются. Мужчины — охотники, такова их природа. А ты, коли ведёшь себя, аки агнец, то и жди, что волк тебя слопает.

Лилиана, бросив писать, поднимает руку, как на уроках профессора Терлицци.

— Вдова Грассо права, — говорит она, — хотя, как видите, вина здесь лежит отчасти на самих женщинах. Они ведь учат дочерей тому же, чему их самих учили матери. Но если бы матери прививали сыновьям уважение к женщинам, к равенству полов, если бы давали девочкам жить свободно и без ограничений, если бы отправляли учиться, готовили к работе… Так чей же образ мыслей тому виной? Только мужчины — или также и женщины? Я думаю, начинаться всё должно именно с нас!

Немногие присутствующие женщины умильно кивают ей, будто малышке, громко и выразительно прочитавшей стихи.

— Господь Бог мне только одну дочь даровал, — отвечает вдова Грассо, — разве могла я ей свободу до помолвки оставить? А что там после свадьбы — то мужнины заботы.

— Я считаю, Лилиана права, — доносится мужской голос. — Девушки нынешнего поколения должны первыми восстать против старых правил, а нам, мужчинам, нужно их поддержать. Будем едины — вместе станем лучше. В противном случае мир изменится, и мы навсегда останемся в прошлом.

Я привстаю со стула взглянуть, кто говорит, а это, оказывается, Саро: я и не видела, как он пришёл.

— Он в последние несколько месяцев ни одного собрания не пропускает, — шепчет мне на ухо Лилиана. — А то заходит время от времени к нам домой поговорить.

— Неужели коммунистом стал? — спрашиваю я.

— Говорит, нет, монархист, как и его отец, но хочет учиться и до сути вещей докапываться любит.

— Может, это он к тебе приходит, — шепчу я, наблюдая за её реакцией, но она только головой качает. Саро, глядя на нас из глубины зала, кивает в знак приветствия. Мы не виделись с тех пор, как я промочила блузку, а он смотрел мне вслед.

— Случается, к примеру, — втолковывает он вдове, — что мальчик и девочка растут вместе, вскормленные одним молоком, всё делят пополам, а в итоге оказываются разделёнными, словно по разные стороны фронта. И больше за всю жизнь даже словом не перемолвятся, жив ли, мёртв — и то от посторонних людей узнают…

Кажется, словно он говорит для всех, но смотрит при этом только на меня.

— Ох уж эта близость между мужчиной и женщиной… — подмигивает Дон Чиччо. — Опасное ведь дело! Языками почешут вначале, а кончат на сеновале!

Слышится смех.

— Выходит, — невозмутимо подводит итог Кало, — друзьями мужчина и женщина быть не могут?

— Друзьями? — отвечает галантерейщик. — Уж коли мужчина решил задружиться с женщиной, значит, у него и кое-какой другой интерес имеется. Так ведь, Саро?

Саро умолкает и до конца собрания не открывает рта. Время от времени я отыскиваю его в толпе, пытаясь понять, не переглядывается ли он с Лилианой. А когда мы выходим, его уже нет: ушёл, дожидаться не стал. И мы снова идём по шоссе, навстречу закату, вдвоём.

— Ты так ничего и не сказала, — замечает Лилиана.