А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич

Действительно, левую бровь бедолаги украшает корка давно запекшейся крови.

– Это ссадина, – раздраженно отвечает врач. Она уже вся поняла. – Где там рана! Да и зрачки… Клинику откуда взять?

– Найдется клиника. Разрешаете?

Офелия, не отвечая, тяжело поднимается с кресла, открывает дверь и выходит на улицу.

– Смотри на меня, – приказываю бомжу. Одной рукой хватаю его за подбородок, поворачивая лицо к себе. – Тебя зовут-то как?

– Э?

– Имя свое назови!!

– Володя, – помолчав, довольно внятно отвечает бомж.

– Прости, Володя, – говорю я. И, коротко размахнувшись, бью его в лицо.

Володю снова вырвало, на сей раз – не от алкоголя, из свежерассеченной брови брызнуло бурой кровью. Я силой швырнул его на носилки, сдавил руки, коленом прижал ноги, утихомиривая брыкания, и держал его так, пока Офелия, вернувшаяся в салон, обрабатывала рану и накладывала повязку. После чего мы включили мигалку и понеслись в «тройку».

Кто-то осудит меня? Пусть смело отправляется в задницу. Из больницы бы его выкинули непосредственно после нашего убытия с больничного двора, не оформляя даже истории болезни. Он – никто, человек без паспорта, полиса и прав, жаловаться не пойдет.

А теперь – не выкинут. Пусть лучше он, хоть и с больной головой, но проведет ночь в отапливаемом отделении, на человеческой постели, чем отдаст Богу душу где-нибудь под кустами на улице.

На сей раз врач приемного «тройки», в память о нашем прошлом посещении, даже не скандалила, увидев меня и Михайловну, вкатывающих каталку с благоухающим клиентом, щедро облепленным грязью и свежими рвотными пятнами – она молча выслушала нас и принялась писать что-то в журнале. Володю осмотрел нейрохирург, констатировал сотрясение головного мозга, и его «лифтом» уволокли в отделение.

Я уселся на подножку машины, подстелив предварительно клеенку, и привычно щелкнул зажигалкой. Уж не знаю почему, но курить я люблю после особенно пакостного вызова именно на подножке. Водители сначала поругивались, потом привыкли. Псих есть Псих.

– Слышь, Антон?

– Слышу, – флегматично отвечаю я, пуская в морозное небо струю синего дыма. – И вижу тоже. И нюхать еще не разучился…

– Нет, ты это, не прикалывайся, – сердится Гена из кабины. – Лучше скажи – тебя совесть не мучает?

– А что такое совесть, Гена?

– Ну… – сложный вопрос для нашего водителя. – Это… Ты же мужика сейчас двинул ни за что, практически. Не стыдно?

Вот, пожалуйста. Даже свои – и те не всегда тебя понимают.

– Гена, я сегодня на вызове получил по носу кулаком. Тоже ни за что. Перед бомжиком я извинился. Тот урод, что меня бил, по сию пору не сожалеет о содеянном. Ты бы лучше его спросил насчет совести.

Молчим какое-то время.

– Странные вы, все-таки, люди – эпкулапы, – с явным удовольствием произносит последнее слово Гена. – Совесть вас не беспокоит. Меня вот один, когда ногу зашивал, еще и лаял, что я пьяный был. И к брату «Скорая» приезжала – тоже ругались. И, пока им денег не дали, все бухтели…

Я швыряю сигарету в сторону.

– Гена!

– А?

– Ты на «Скорой» сколько?

– Ну, три месяца. Какая…

– Есть разница, – перебиваю я. – Твоя работа – это руль крутить, ты даже на вызовы не ходишь. И что там происходит, не видишь.

– А чё видеть-то?

– Чё видеть? – прищуриваюсь я. – Ты походи по бригадам, поспрашивай. Если ты не в курсе, то просвещаю – ты работаешь в самом незащищенном подразделении из всего здравоохранения. Такого бесправия, как у нас, нет ни у кого. Сколько жалоб на вот это вот заведение было? – киваю на серую стену корпуса «тройки». – И что? Хрен по деревне, как говорится. Те, кто больных гробил, гробят и дальше, кто деньги вымогал – вымогают и по сей день. Попробуй, находясь на стационарном лечении, что-то высказать лечащему врачу! Посмотрю я тогда, как ты будешь долечиваться. Перед врачами отделений выплясывают и больные, и их родственники, периодически щедро осыпают всевозможными благами и дождиком из вечно зеленых условных единиц. А у нас посмотри! Одна старая калоша позвонила позавчера на «03» с жалобой, что бригада, бывшая у нее на вызове, спёрла последний пузырек с клофелином. Из-за нее бригаду, вместо обслуживания очередного вызова, отправили к калоше с объяснениями, и, когда те вошли, первое, что увидели – этот долбанный пузырек, закатившийся за ножку дивана в той помойке, которую она называет своей квартирой. Ты думаешь, эта тварь извинилась?

– Нет, ну, старая женщина…

– Возраст тут не при чем! Мы с Сергеевной три месяца назад приехали на высокую температуру у шестилетней девочки. Нас с порога обложили матом мама с бабушкой, махали перед лицом оттопыренными пальцами, верещали про знакомства и связи в городской администрации, обещали, что завтра же мы повылетаем с работы. Стали разбираться – у ребенка третий день температура под 39, присоединилась рвота и сыпь. Бабушка начала трясти в воздухе жаропонижающим сиропом, громко крича, что он уже не оказывает действия, ребенок явно умирает, а мы, сволочи такие, тридцать минут на вызов ползем. Дарья выхватила у нее сиропчик – а тот возьми, да и окажись на восемь месяцев просроченным! Она маме им в физиономию и ткнула – мол, что же вы, люди добрые и к медицине ласковые, нас хаете, а сами свое дитё родное лекарствами просроченными пичкаете? Вот ваша и рвота, и сыпь откуда.

– И? – заинтересовался Гена.

– А ничего, – зло усмехнулся я. – Бабуля театрально заохала, схватилась за сердце и начала причитать, как на похоронах. А мамаша, сконфуженно хихикая, сказала: «Да что ты, мама, перестань, я же тебя ни в чем не виню». Правильно, как можно маму винить? Она ведь мать родная, хоть и дура набитая, чуть ребенка не угрохавшая. А мы ей кто?

– Хрен в пальто! – отвечает на мой вопрос показавшаяся в дверях приемного Офелия. – Поехали.

Хлопаем дверями.

– «Ромашка», бригада четырнадцать, третья больница!

– Один – четыре, пожалуйста – Возрождения, семнадцать, квартира двадцать три, там шестьдесят три года, «все болит».

– «Все болит», – передразнивает голос Инны Офелия. – Усс…ся можно. Приняли, «Ромашка».

Информативный повод к вызову, правда? Это самое «все болит» может оказаться действительно всем, чем угодно, от загноившейся ранки на пальце до инфаркта с кардиогенным отеком легких. К чему готовиться? Ну, диспетчера…

Хотя, нельзя полностью винить диспетчеров. Их работе на телефонах «03» не позавидуешь. Есть четкий алгоритм приема вызова, составленный много лет назад, представляющий собой перечень вопросов, которые фельдшер по приему вызовов должен задавать вызывающим. Все эти вопросы придуманы не для скуки и простого любопытства, каждый из них имеет четкую практическую значимость. Но те, кто вызывают бригаду «Скорой помощи», на волне своего негативного эмоционального подъема на каждый заданный вопрос реагируют, как на укол раскаленной иглы в задницу. И разражаются такими словами и угрозами, что и святой бы выматерился. Вот и дают нам карты с поводами к вызову, которые удалось собрать на основании телефонного разговора: «все болит», «плохо», «тело ломит», «заболела», «не спит» и им подобные.

Едем по вечерней улице, освещенной фонарями. Я, привычно уткнув нос в локоть, опертый об окошко переборки, разглядываю мельтешащую линию дорожной разметки, исчезающую под капотом машины.

– Генка.

– А?

– Тоскливо чего-то. Включи радио, будь человеком.

– Стольник, – привычно огрызается водитель, однако тыкает пальцем в порядком затертый «Сони» на панели. Динамик в салоне, прикрученный «саморезами» к шкафчику, взрывается воплями чего-то нового и молодежного, слаженно скандирующего рифмованную ахинею. Офелия раздраженно прикручивает громкость.

– Что, бананы в ушах?! Да еще и такую херню слушать.

– Да ладно вам, Офелия Михайловна, – дружелюбно говорю я. – А что еще слушать? Инну по рации?

– Все лучше, чем этот бред вовремя не уколотого шизофреника. «Ее образ на сердце высечен ароматами гладиолусов», – язвительно комментирует врач. – Кардиохирурги прямо, ядрен батон! Я молчу о том, что гладиолусы не пахнут! Ты вот себе как это представляешь, например, меломан?