Анна Матвеева - Небеса
Исчерпавшись, Кабанович решился на крайнюю меру — неловко примостившись на одно колено, он попросил меня стать его женой, и я с ужасом услышала «да», произнесенное собственным голосом.
Сашенька, услышав новость, расхохоталась: как раз в это самое время она тоже собралась замуж.
Жесткий конкурс на звание жениха выиграл бывший одногруппник и коллега по строительному отряду Алеша Лапочкин. Фамилия у него была излишне веселая, и Сашенька намеревалась остаться при нашей девичьей — Ругаева. Родовая фамилия Лапочкину не шла — он был мощным и надменным, как флагманский крейсер. Мне Алеша показался еще и бесстрастным, а может, он бледнел на фоне вечно кипящего Кабановича, исповедующего истерику как стиль жизни.
Из Лапочкина получался превосходный антипод Кабановичу, и в этот антипод немедленно влюбилась наша мама: готовила жениху фаршированные куриные ножки, хихикала даже в тех случаях, когда Алеша не шутил, и вообще вела себя очень возбужденно. Кабанович не мог сподвигнуть маму к банальной яичнице — ее хватало только на раздраженное «здрасте», к которому не выдавалось (и не выдавливалось) даже самой кривой улыбки.
На Сашенькин выбор повлияло качество жизни Лапочкина — покуда сверстники пили водку в гаражах, Алеша зарегистрировал первую в городе туристическую фирму, которая носила пышное название «Амариллис» и предлагала населению коммерческие поездки за клюквой в глухие леса. «Амариллис» осуществлял автобусную доставку к месту, но не предупреждал о том, что речь идет о поездке «в один конец». Обратно (14 километров до ближайшей населенной деревушки) обозленные клиенты шли пешком, волоча на себе клюквенные килограммы.
Лапочкин не ограничивался туризмом, а занимался бизнесом всяким и помногу, в итоге разбогатев так, как было возможно на самой заре перестройки. Подозреваю, что он вывозил ценные металлы за бугор, поскольку хвалился банковскими счетами в Швейцарии и Люксембурге. Для куража Алеша периодически устраивал эксперименты: помню бурное и проигрышное участие в выборах, помню стотысячное издание Корана в зеленой обложке, полностью спонсированное Лапочкиным и впоследствии отправленное для продажи в Узбекистан, помнятся и другие подвиги. К моменту женитьбы на Сашеньке Лапочкин представлял собой эталон новорусской внешности: плечи, упрятанные в пиджак свекольного цвета, циничная улыбка и золотая цепь-веревка, обвившая шею, похожую на пень. Разумеется, Кабанович при первой же встрече с Алешей пришел в ярость и курил на балконе дольше обычного на пятьдесят минут. Лапочкин же не торопился покидать наш дом, а вполне привольно чувствовал себя за столом, накрытым его заботами. Сашенька с мамой вежливо слушали рассказы о далеких Алешиных странствиях, о красивой жизни в Египте и Германии, а на балконе густели сумерки, и мой жених свирепел с каждой сигаретной затяжкой, вперившись взглядом в ничем не приметный гараж. Гараж кутался в покрывало дымного вечера, в соседнем парке жгли мусор. После долгого молчания Кабанович брезгливо выплюнул фразу: пусть я не рассчитываю, будто он пойдет на свадьбу к «этим придуркам». Престранное единение с Сашенькой — ведь только вчера сестра шипела как кобра и жалила словами, что пьяных драк они не заказывали, поэтому мне следует явиться на свадьбу одной — без «этого барана».
Так и было сделано, однако пьяная драка все равно произошла — без всякого участия Кабановича.
Единение молодых сердец отмечали в ресторане «Молодежный», где по стенкам барельефы из обнаженных фигур. На столах можно было увидеть все имевшиеся в перестроечной реальности деликатесы, присутствовала даже красная икра, c которой мы не виделись с детства, — и гости возмущались богатством угощения, ведь страна в то время плотно сидела на талонах. Лично мне до икры не было дела, зато исключительно хотелось надраться. Первые тосты мне вздумалось запивать водкой, последние — шампанским, с не меньшим успехом я могла бы принять яду, и, наверное, оно было бы лучше для всех.
Начало свадебных игрищ я худо-бедно помню, но потом все прорывается наружу отдельными яркими вспышками. Злое Сашенькино лицо, треугольником торчащее из-под белой шляпы. Вежливый утомленный Лапочкин. Мой негромкий голос, плывущий со сцены, — я согнала приглашенного солиста и, усевшись за «Роланд», исполнила совершенно не подходящую случаю песню «Лучинушка»… Гости освистали меня нещадно, поспешив вернуть солисту микрофон и уверенность в себе. По лицам били яркие пятна цветомузыки, динамики грохотали популярными песнями из трех аккордов, женщины в люрексе плясали с потертыми мужчинами, а я мучительно гадала, кем они приходятся Алеше и Сашеньке. Полноценно молодых людей на свадьбе было мало, вот мне и пришло в голову закрыть собой эту пробоину, выразив сложные чувства в бескомпромиссном страстном танце.
К счастью, я была очень пьяна, а потому запомнила не все подробности танца. Помню, как раскручивала вокруг себя пиджачок, помню восхищенные пальцы на плечах и желание отодрать от себя эти пальцы, а все, что было потом, затянуто плотной пеленой.
В те дни я вообще очень много пила и впервые в жизни начала чувствовать собственную печень — она мертво лежала в правом боку, казалась мне иззубренной и серебристо-светлой, будто кусок слюды. Кажется, я вырубилась еще в машине — а поутру очнулась дома, в условиях беспощадного похмелья. Рядом негодовал телефон.
— Ты испортила мне свадьбу. — Сашенька говорила прокисшим голосом. — Ты клеила эротическим танцем делового партнера Алексея, на которого он очень рассчитывал. Теперь уже не рассчитывает: Алексею пришлось с ним подраться — иначе партнер оттрахал бы тебя в мужском туалете. Он уже почти успел это сделать — ты не сопротивлялась, висела, как лапша.
— Господи!
— При чем тут Господь? — возмутилась Сашенька. — Уясни, Глаша, я не хочу тебя больше видеть!
Невидимая сестра швырнула невидимую телефонную трубку в квартире-невидимке, где я была всего лишь однажды и где предстояло жить замужней Сашеньке — среди встроенной мебели, под картинами современных художников. Лапочкин любил живопись и скупал полотна оптом: художники любили Лапочкина и давали ему выгодные скидки.
У нас дома была всего одна картина, и та очень плохая — слабенькая копия Рериха, в сине-голубых тонах. Когда приходил Лапочкин, мама прятала Рериха в кладовку — стеснялась! От Кабановича она ничего не прятала, даже белье сохло посреди комнаты, похожее на занавес: возлюбленный часто путался в цветастых влажных пододеяльниках. Если бы мы легли на пол, гигантские полотнища колыхались бы над нами, будто крылья.