Марьяна Романова - Солнце в рукаве
Было время, когда Надя старательно вытравливала из себя маму и бабушку.
«Как ваша девочка удивительно на вас похожа», – говорили бабушке все подряд, от приятельниц до провизорш в аптеке. Та равнодушно пожимала плечами, Надя же прятала в карманах сжатые кулаки.
Ей было пятнадцать, когда она покрасила волосы в иссиня-черный цвет. Краску купила в ларьке, самую дешевую, польскую. Дождалась, пока бабушка уснет, прокралась в ванную, размешала порошок, аккуратно вымазала густую темную массу на волосы, замоталась в старую простыню и села на пол – чуда ждать. На упаковке была фотография лукаво улыбающейся черноглазой красавицы. Пока краска впитывалась в волосы, Надя рассматривала красавицу эту и думала: нежели она и в самом деле такая добрая и открытая? Или просто прикидывается, для съемок?
Выдержала сорок минут, как было написано на упаковке. А потом еще пятнадцать – чтобы наверняка. Сунула голову под мощную струю воды в почти предновогоднем ожидании чуда. Высушила волосы бабушкиным старым феном. С распускающейся улыбкой подошла к зеркалу и… отшатнулась даже.
– Что это тут еще происходит? – Бабушка материализовалась за спиной; видимо, ее разбудил звук фена.
Надя хотела быстро намотать вокруг головы полотенце на манер чалмы, но конечно же не успела. Вера Николаевна увидела черные волосы и расхохоталась как баба-яга.
– Что это ты удумала? В кого превратилась? Это же курам на смех!
Она была права. Курам на смех. Черный, как сам космос, цвет совсем не подходил к бледной коже. Надя выглядела уставшей, нездорово-синюшной, как покойница, и даже какой-то… старой – в пятнадцать-то лет!
И вдруг бабушка сделала нечто такое, чего Надя ожидать никак не могла, и даже так растерялась, что в ее глазах высохли проступившие было слезы. Вера Николаевна шагнула вперед, обняла внучку за плечи, ласково потрепала ее по еще не высохшим волосам и сказала:
– Пойдем в кухню, чайку тебе заварю.
И Надя послушно пошла, ведомая неожиданной лаской. Как безмозглая крыса на звук волшебной дудочки. Из бабушки – ее неприветливой холодной бабушки – словно на минуту выглянул живой человек, и даже ее морщинки как будто бы стали другими, расправились и стали похожи на солнечные лучики.
И она действительно заварила для Нади чай с бергамотом и даже выдала ей половинку тульского пряника с вареньем, хотя обычно строго отчитывала Надю за ночное обжорство. Наде иногда нравилось почитать перед сном в постели с парочкой сдобных печеньиц. Бабушка же, если замечала такое, грубо вырывала из ее рук тарелку, а потом заставляла Надю пылесосить кровать и пол прямо посреди ночи. Пылесос гудел, соседи стучали чем попало по батарее, а бабушке – хоть бы что, у нее же воспитательный процесс.
Надя удивилась, но чай с благодарностью приняла. Ей необходимо было успокоиться.
А бабушка уселась напротив, подперла сухую щеку маленьким кулаком, с жалостью взглянула на черноволосую Надю и сказала:
– Понимаю, как ты переживаешь… Знаешь, мне самой как иногда тебя жалко? И неудачница, и никчемная, да еще и страшненькая… Конечно, тебе хочется хоть как-то себя приукрасить, но вот что я тебе скажу. В твоей ситуации лучше принять все как есть. Научиться с этим жить, понимаешь?
Надя недоуменно смотрела на бабушку поверх кружки с чаем.
– И чем дальше, тем тебе будет сложнее… Да еще и подруга у тебя красивая, я этого не одобряю. И так на твоем фоне любая выиграет, а ты еще и так сглупила, что выбрала самую яркую.
Она имела в виду Марианну.
Марианна всего однажды побывала в бабушкиной квартире, и это было ужасно. Она была антиподом Веры Николаевны, они невзлюбили друг друга с первого взгляда, ощетинились как соперничающие кошки – правильная домашняя и закаленная, прожженная дворовая. Марианна потом сказала, что бабушка Надина – сволочь и ведьма, и больше она в этот ужасный дом не придет, лучше уж встречаться на нейтральной территории, например, на Старом Арбате. К тому же там уличные музыканты, некоторые из которых волнующе сероглазы. А Вера Николаевна сказала, что Марианна сволочь и проститутка, и больше она эту девку в своем доме не потерпит.
– Ты, Наденька, из тех, кому лучше вообще не наряжаться, никак себя не украшать. Потому что любое украшательство привлечет к тебе внимание, а этого допустить никак нельзя.
– Почему? – пересохшими губами спросила пятнадцатилетняя Надя.
– Потому что ты – урод, – невозмутимо и даже ласково констатировала бабушка. – И не надо так на меня смотреть. Ты должна благодарна мне быть за то, что я хоть правду скажу.
И вот теперь, спустя почти двадцать лет, Надя снова рассматривала себя в зеркале, с привычным привкусом ненависти к себе, к своему простому круглому лицу, борясь с нарастающим желанием разбить стекло.
Нужно было на что-то отвлечься. Надя решила приготовить творожники. Ничто так не успокаивало ее, как механические машинальные действия, к которым она относилась почти как к медитации.
Разбила яйца в кастрюлю, руками замешала творог, сахар, муку. Получившаяся масса была теплой и приятно обволакивала ладони. Пальцы работали ловко и привычно. На ближайшие три четверти часа ее единственной заботой стало, чтобы творожные шарики получились ровными и одинаковыми.
Данила находился здесь же, на кухне. Отвернувшись к стене, прилип к экрану ноутбука – как обычно, играл в «Doom». За годы жизни с ним, взрослым ребенком, она научилась не вздрагивать, покрывшись мурашками, когда компьютер вопил что-нибудь вроде: «Я выпущу тебе кишки, подонок!»
Взрослый ребенок.
Надя вздохнула – машинальная непрошеная мысль была болезненной, как пощечина. Что же она наделала? Справится ли она одна, сможет ли быть дважды хорошей матерью? Для ребенка самопровозглашенного, который разбрасывает по кухне поп-корн, гоняет на мотоцикле в дождь, а потом небрежно швыряет заляпанные грязью джинсы на полку с ее нижним бельем; который не умеет вставать по будильнику, готовить даже бутерброды, принимать хоть какие-то трудности как повод для борьбы, а не очередную тренировку благостной индифферентности. И для второго ребенка, настоящего малыша, который пока еще похож на зернышко, набухающее в ее животе?
Изменится ли он, Данила, когда в доме появится малыш? Хотя бы чуть-чуть? Нет, на полноценную помощь она и не рассчитывала, это было бы совсем наивно, но вот если бы он хотя бы научился быть более самостоятельным, отвечать за себя, принимать хоть какое-то участие в самообслуживании…
Данила обернулся от мерцающего экрана, рассеянно посмотрел на нее и произнес одно слово:
– Изюм.
– Что? – растерянно переспросила Надя.
– Изюм, – с терпеливой интонацией учителя, который привык, что среди учеников иногда попадаются и слабоумные, повторил он. – Не забудь положить в творожники изюм. Будет вкуснее.