Василий Добрынин - Генрика
— Он, видишь ли, намекал, что всех уничтожили. Семеныча — на эшафот, а тебя — в депо. Прямо не говорит, не его это дело — начальство само на твой счет решало. Но мысль, как видишь, имеет. И не молчит. Капает. А капли стекаются в ямки.
— Вот как… — потемнело лицо Алеши, — А ты?
— Я-то знаю: судьбу часто лепят чужие. Бывает. Свои интересы — о них ты ни духом, ни сном, а на тебя, как на карту ставят. Вижу, — лицом ты сошел. А толку? Гнатышин, — подлец, но ведь он ни при чем. Что-то знает? Не больше чем ты! Разбираться — тебе. Получилась сказка… Оттуда и сказка, — откуда надуло! Не плохо надуло — живой. Только я Леша, знаю, что взрослые сказки кончаются плохо — уж больно хитры!
— Не знал.
— Я старше, все понимаю. И я б не хотел в дураках оставаться. Вот я же, к примеру, в намеки: мол, Тулин устал воевать, покалечился, предал своих, — не верю. А как остальные? Плохое в непонятом видится проще. Охотнее верят... Что делать, таков человек. А капли бегут по земле и бегут, да стекаются с ямки. Не знаешь и вправду, откуда же ветер?
Алеша не стал отвечать. Егорыч, а он разве мало сказал? — решил сменить тему:
— Каждый рейс со старухой прощаюсь: вдруг не вернусь? Все может быть… А теперь так вообще понимаю, что если вернусь — это чудо. Скорей — не вернемся.
Вздохнул, и пояснил, не томя Алешу:
— Не в тыл, — по рокаде * (*Дорога рокировки войск: вдоль линии фронта, вблизи от нее) идем. Это раз. А второе: ты видишь, нам в сцепку добавили десять платформ. И что там?
— Танки.
— Вот! А твой брат, партизан, наверняка уже это знает. Ты бы их пропустил?
— Танки? Не пропустил бы.
— Так вот и я говорю… — хмуро, в усы, улыбнулся Егорыч:
— До ночи живем. А там все: мы свое спели.
Состав, в металлическом громе колес, летел, как во встречном течении, — в сумерки, тихо, но верно плывущие от горизонта. В ночь.
— Говоришь, все жалел: под рукой ни штыка, ни гранаты. Уйти понапрасну не мыслил. Обидно. А ведь так и выйдет. Судьба!
До обидного просто, в подарок, отдать жизнь врагу — что может быть хуже и горше, страшней, для солдата? Камень, громаднейший камень, в душе, унесет он с собой Леша.
«Не особо-то, кажется, удивил я его…» -заметил Егорыч.
— Рокада, — признал Алеша, — ты прав, нам пора итожить…
Итожили молча. Каждый свое. Не так это трудно, когда свою смерть осознать успеваешь. Не часто бывает так… Главное — не хватить лишних обид, или надуманных, вымышленных, особенно. А вдруг выпадет жить? Станет тогда за последние мысли стыдно…
Ночь занимала позиции. Было темно, все были живы. Поверилось: завтра, нет, послезавтра, Алеша, Аленка увидят друг друга! «А почему, — думал Леша, — мы должны умереть? Не должны. Я вернусь. Человек рожден не для войны! Я отдал ей, по-честному, все. И как все, как и я, рождена для счастья, для жизни, Аленка!».
Предчувствие встречи казалось сильнейшим.
Аленка украсила дом цветами. Нашла их близко, около дома. Теперь они были в доме. Аленка расставила их по квартире. На кухне и в комнатах, на подоконниках, полках, — везде, где просились сами, откуда они могут встретить Алешу. Счастью много ли, в самом деле, надо? Не много. А счастью Аленки, вообще, просто мизер — Алеша, и все!
Дом-отшельник — привыкла Аленка. Она удивилась, услышав что перед окнами остановилась машина. К ней? С чего? С тех пор, как табличка висит, и написано: «Хальт!», ни кто, кроме двух полицаев, не подходил. И ублюдок еще, Осип Палыч... Да только теперь, для нее, его нет. Комендант обещал, так зачем же теперь ублюдок?
И все-таки, мельком, Аленка взглянула в окно. И увидела веник. Небольшой такой, веничек. Это цветы. В руке коменданта Брегера.
«О, боже!» Растерянно, обреченно, Аленка открыла дверь.
— Вечер… такой, да, Алонка? — искал слово Карл Брегер.
— Добрый.
— О, я. Алонка, я, я! Добрый вечер, Алонка! Тебе!
Аленка, куда ей деваться, взяла цветы…
Он не ждал приглашений Оглядевшись, пошел в кухню. Ложились из саквояжа на стол помидоры и зелень; а главное — сыр, колбаса, и какие-то вкусности. Все для Аленки.
— Это правильно, ужин, Алонка?
— Правильно.
— Вот, — улыбнулся ей Брегер, — давайте.
Конечно, принес он с собой и вино. Из хороших. Скорей всего — Франция.
— Что ж… — согласилась Аленка.
А после, Карл Брегер спросил:
— Патефон?
— А, нету, — призналась Аленка.
— Момент!
Он вышел. А вернувшись сказал:
— Хорошо!
Прошло, может пять, ну, чуть больше, минут, — у них был патефон. Музыка тоже была не знакомой, такой, что Аленка еще ни когда не слышала. Немецкая, или может быть, тоже — французская. Приятно, и неуютно, одновременно, Аленке. Враг? Но она бы его не убила. Не знала, зачем? Неплохим, может быть, человеком, только немцем, был он. И он думал о ней, и шел ей на встречу. А главное — он записал: теперь Леша вернется в депо. Она просто не вынесет этого — на паровозе!
Они танцевали. Аленка умела — отец научил. В Карл Брегер смотрел ей в глаза и куда-то поверх. Может, видел свое… Кто она? Для него — точно так же — чужая. Он мог ей помочь и помог…
Ладони его, может он забывался, входили во вкус. И от плеч, понемногу, блуждая, ходили все ниже и ниже. Помедлив на лямочке лифчика, передохнув, насладившись, шли дальше и ниже. И вот уж, нащупав резиночку трусиков, через платье, — тихий восторг подарили Карлу Брегеру.
— Ох! — вздохнул он, — Алонка, напиник... Алонка, — сказал, закрывая глаза и теряя дыхание...
— Алонка, ты слышишь, Алонка? А я очень-очень, хотель бы напиник!
Выждав, открыл глаза. Чуть сверху, близко, смотрел в глаза Аленки.
— Вы поняль, — напиник? — вежливо, выжидающе, улыбнулся он.
Он не видел плохого в том, о чем говорил. А может, черт его знает, оно так и есть? Чего она знает? Чего в этой жизни успела Аленка? Вынесла Лешу оттуда? Он любит ее! А она — еще с пятого класса. Но разве поймет это Брегер? Ему это нужно? Нет! А она постарела. Она постарела сейчас, в один миг, на сто лет. Она все поняла! Палец Брегера, снова прошел по резиночке трусиков сверху, потом, скользнув книзу, нашел, и прошелся по нижнему краю. Он их срисовывал, снова гулял, наслаждался, по самой границе ее, откровенной, последней одежки.
«Что ж...» — безнадежно, горько признала Алена, — она (она — это проклятие, — это война) — оказалась сильнее! Карл Брегер — чужой. Он — враг. Но Осип Палыч — ублюдок! Сдаваться ублюдку сто крат было горше, чем сдаться врагу! Брегер получит свое. И никто не узнает! Алеша — вот он, не узнал бы! А есть у Аленки выход? Избавление — да: на войне оно всегда близко; или вот есть то, что есть… А выхода — нет! Любовь не лишь понаслышке и в книгах жертвенна — вот, — ставит она перед фактом Аленку! Ставит ее на колени… Безжалостно ставит, С глазу на глаз, и лишь утешением робким бродит сторонкой мысль о том, что Аленка жертвует только собой…
— Идемте, яволь, — прошептала Аленка.
И сама расстелила постель.
Он, не колеблясь, стянул мундир.
— Ой, Алонка, Алонушка, жду! — шептал он.
Обреченно, тихо, поднимала Аленка подол выше бедер...:
— Алонушка, стой! — опередил ее немец, — Я сам!
Поднялся, приблизился к ней. Осторожно взял плечи. И впился в губы. Покусывал, мягко, нежно. Он хотел, чтобы все шло красиво. Он мог, такой человек, быть любимым, любить…
— Найн! — отстранилась Аленка.
— Вы что? — с хрипотцой, отстранившись, спросил ее Брегер, — Вы думайт? Вы что?
— Не хочу! — «Не на пятом, жаль!» — пожалела Аленка. Будь пятый этаж, она б кинулась вниз.
— Алонка! — он сел на кровать, — Значит, нету напиник — не будет депо! Понимайт: Депо — повторил он, — Туль-ин, депо — ни каких! Нет напиник с тобой — и депо — никаких. Я — вот так!
Жестом — три режущих росчерка, слева, на право, он ей показал, что из списка он вычеркнул имя Алеши и слово «Депо».
— Вот так. Понимайт?
— Понимайт…
Аленка приблизилась. Он дотянулся. Он, вытянул руки, приник лицом к ее животу, раскрывая ладони, обвел ими бедра и потянул к себе. К губам. Коснулись Аленкиной кожи горячие губы. Незримый, сладкий нектар покатился по ним, даря удовольствие немцу.
Не много как шторку, отвел он подол платья кверху. Губы припали там: под подолом, у верхней границы открытого тела. Еще выше… Брегер замер на миг, и загорелся как спичка!
Потянулись ладони вниз, обнажая Аленкино тело.
Она постарела сейчас, в один миг, на сто лет. Она все поняла! Прекрасное тело бесстыдно, безжалостно предавало ее.
Ему показалось: она бы упала, и он подхватил, увлек. Уложил перед собой. Приник, прижался в ожидании трепетной инициативы. Не дождавшись, сам, протянул под живот Аленкину руку, направил, блаженно проник.
Прекрасное было под ним, его можно мять руками... В него можно скинуть часть себя самого. Торжественный след в чужом теле, на этой земле! За него рисковали: рыцарей, слегших за это, не счесть. Прекрасна, Майн Готт, Аленка, и — безоружна!
