Юлиан Стрыйковский - Аустерия
Бланка и фотограф Вильф уже стояли рядом и разговаривали. Что ж, она не худшая из женщин.
Старый Таг залез на лесенку, прислоненную к стене обмолоченных снопов, стал сбрасывать вниз солому. Посмотрел на подстилку. Явдохи не было.
— Помогите мне отнести солому в кухню. Там маленькие дети ждут. Помирились, и слава Богу. Главное, чтобы в доме был покой. И слава Богу, что гусар убежал. Одной заботой меньше. Господин Вильф, выгляните в ту дверку, нет ли его, случайно, в саду. Если казаки его тут найдут, ему ничего не сделают, а вот меня повесят.
— Его могут поймать? — Бланка отпрянула от мужа.
— Могут.
— Ты слышала: ничего ему не сделают, — успокаивал ее фотограф Вильф.
— Да это же человек!
— Верно! — согласился старый Таг. — Прошу вас, возьмите по два снопа.
— Охотно! Охотно! Ты не бери, Бланка! Я возьму твои.
— Идите. Я сейчас приду.
Старый Таг сошел вниз. Поднял фонарь и осветил коровник.
— Как ноги, Бланка, — болят еще?
Бланка подобрала валяющиеся во дворе ботинки — сперва один, потом второй.
Старый Таг подождал, пока они скроются в сенях. Задул фонарь.
— Явдоха!
Никто не отозвался.
Старый Таг вышел через заднюю дверку в сад. Позвал негромко:
— Явдоха!
Зашелестел куст. Прибежала, шумно дыша, Явдоха.
— Ты где была?
Явдоха фыркнула:
— А вам заси?!
— Ты!
— Пусты, черт старый!
— Иди ложись спать! И чтоб никуда не смела уходить!
— Мэни не хочется спаты.
— Поймаю тебя с гусаром, убью обоих.
— Пусты, черт старый!
Явдоха оттолкнула его и через заднюю дверку вошла в коровник. Взяла лесенку и полезла наверх на свою лежанку.
В темноте на ступеньках смутно маячили ее толстые икры. Сейчас не заметно было, что они красные. Ноги у нее красные зимой и летом, такими он их увидел в первый раз, выходящими из студеного ручья.
Чуть погодя Явдоха спрыгнула обратно вниз и выбежала во двор.
Старый Таг крикнул ей вдогонку сдавленным голосом:
— Явдоха! Явдоха!
Догнал ее только в сенях.
— Спятила? Куда бежишь? В рубашке! Ненормальная! Его же там нет.
Внезапно открылась дверь залы.
Вышли Крамерша с дочкой. У обеих к носу прижаты платочки.
— Невозможно так! Не дают открыть окно! Того и гляди начнется эпидемия! Желтуха какая-нибудь или тиф! И деваться больше некуда!
— Я вам подскажу куда. — Старый Таг указал на лестницу. — Идите наверх. Там лежит моя невестка, но это не важно. Осторожней на четвертой ступеньке. Завтра я починю. Всё откладываю. Сын даже один раз чинил. Завтра обязательно сделаю. Вон туда…
В углу стояли фотограф с женой. Он держал в охапке все четыре снопа.
— Может, и вы бы пошли наверх? — обратился старый Таг к Бланке. — Один человек еще поместится. Явдоха! А ну-ка отнеси солому. Туда, на кухню.
Явдоха повиновалась.
— Ну, идите, идите, — уговаривал старый Таг.
— Попробую, — сказала Крамерша и взяла дочь за руку.
Бланка не сдвинулась с места.
Старый Таг вздохнул, вошел в залу. Заглянул в кухню.
Явдоха разбрасывала по полу солому.
Выходя, заметила свой платок, которым была завешена лампа, и приостановилась. Увидела взгляд старого Тага. Опустила голову и вышла.
Кантор, сын кантора, сидел на краешке лавки; прямую ногу спрятал под стол, а кривую выставил напоказ.
Он запел псалом:
— «Начальнику хора. Псалом Давида…»
И прервался, но никто не подхватил мелодии.
— «Возлюблю Тебя, Господи, крепость моя!» — продолжал он все громче. Голос крепчал, переливался трелями и руладами, внезапно переходил в тихий шепот, постепенно набирал мощь и выплывал из груди, а затем из горла без малейших усилий. При слове «Господи» голос будто отступал назад перед прыжком, каждый слог пелся по-иному, раздельно. Пение сопровождалось возгласами, стонами, мелодичными вздохами. Кантор поднимал голову, закрывал глаза, шея у него дрожала, как у птицы. — «Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой — скала моя; на Него я уповаю… — Кантор, сын кантора, умолк, но ненадолго. Продолжил: — В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал…»
— Хватит! Довольно! — Юнец с едва пробившимся пушком на лице замахал в воздухе рукой. — Пусть кто хочет поет по-своему, а я не псалмовый еврей. Я ручным трудом не занимаюсь, и все мы тут не водовозы. У нас есть собственные песни.
Кантор, сын кантора, положил руки на стол. Перестал дирижировать. Его прервали на самом трудном псалме. Когда в Судный день стоны и плач, несущиеся из всех синагог, преграждают путь молитвам, и они толпятся у Бога под окном, и может так случиться, что не достигнут Его ушей, этот псалом «На Него я уповаю…» сметает запоры и отворяет дверь к Создателю.
— У нас есть собственные песни! — выкрикнул, уже немного смутившись, юнец с едва пробившимся пушком на лице.
— Пой, певец! — кричали хасиды. — Псалом псалмом, но ты пой!
— Пой, певец, чтобы эхо неслось, — захлопал глазами рыжий, — цадик велит петь. Цадик велит веселиться.
Юнец с едва пробившимся пушком на лице начал:
Где живет Бог
Кто знает
Где живет Бог
Я знаю
Где открыта дверь
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где открыта дверь
Кто знает
Где открыта дверь
Я знаю
Где дом
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где дом
Кто знает
Где дом
Я знаю
Где чисто
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где чисто
Где чисто
Кто знает
Где чисто
Я знаю
Где живет скромный
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где чисто
Где живет скромный…
— Где дом
Где чисто
Где живет скромный, —
вторили остальные хасиды.
Старый Таг смотрел под стол.
Поющие уже хлопали в ладоши. Поющие уже отрывали подошвы от пола.
Старый Таг заломил руки.
— Милые мои, дорогие! — закричал он. — С чем можно сравнить сегодняшний день? Кто знает? Сегодняшний день можно сравнить с днем, когда был разрушен Храм. Разве в такой день можно петь? В такой день нельзя петь. Разве не нужно скорбеть, как Иеремия об Иерусалиме? Разве можно в такой день хлопать в ладоши? Разве можно, не приведи Господь, танцевать? Я знаю, никому из вас не до плясок. В такой день должен быть траур. Я говорил, я предупреждал, что в доме лежит она. — Он показал на дверь спальной комнаты.
— Что этот еврей несет? — крикнул рыжий. — Когда он говорил? Кому говорил?
Старый Таг схватил рыжего за реденькую остроконечную бородку. Пытался что-то ему сказать.
— Когда придет Погребальное братство?[38] — Рыжий размахивал руками и не давал слова сказать старому Тагу. — Горе мне! Смотрите на меня! — кричал он.
— А кто — она? — спросил кривобокий хасид, у которого одно плечо было выше другого.
— Девушка.
— Горе мне! Смотрите на меня! — восклицал рыжий.
— Дайте ему сказать! — кричал самый красивый, с золотыми завитками пейсов. — У него что-то есть на языке.
— Что случилось? — Самый старый приложил ладонь к уху, уставился на широко разинутый рот рыжего. — Ничего не слышу.
— Перед вами грешник! — надрывался рыжий. — Поглядите на меня хорошенько. — Он тряс головой и зажмуривался. — Я стою и грешу. Говорю и грешу. Смотрю и грешу. Я по самую макушку погряз в грехе! Ха? — Он вдруг открыл глаза и посмотрел на цадика. Приблизил к его губам ухо. — Хорошо. Да! Да! — вскрикивал он. — По улице ходит смерть. Я из рода когенов.[39] Я коген…
— Я тоже из рода когенов, — кричал юнец с едва пробившимся пушком на лице. — Угроза смерти смывает грехи. Нельзя выходить в такую ночь — опасно для души!
— Что там они знают. У меня пусть спросят, — громко произнес Соловейчик.
— Почему я не уехал вместе с сыном? — вскочил с места пекарь Вол. — Я поеду, ребе, можно мне уехать?
— Что он сказал? — очнулся рыжий. Посмотрел на пекаря.
Пекарь подошел к цадику.
Голова цадика была опущена, лицо утопало в окладистой бороде. Гладкие веки сомкнуты.
— Ребе, — попросил пекарь, — благослови меня в путь.
Рыжий захлопал в ладоши. Оттеснил пекаря от цадика.
— Великий святой цадик велел мне остаться. Он сказал, что я могу остаться. Да будет он благословен.
— Ребе, — пекарь Вол зашел с другой стороны, — я прошу благословить меня в путь.
— Если он может остаться, — хлопал в ладоши юнец с едва пробившимся пушком на лице, — то и я могу остаться. Когда жизнь под угрозой, разрешается даже в субботу разжечь огонь. Ради здоровья. Нам, когенам, все нипочем.
— Ребе, — пекарь протянул руку, — благослови меня в путь, чтобы я без помех вернулся домой…
