Нэнси Хьюстон - Обожание
Однажды — дело было в мае, Фиона болела, я сбегала навестить ее в конце дня и заскочила в «Фонтан», чтобы рассказать Эльке, как обстоят дела, и… там был Космо.
Уф.
У нее по-прежнему тридцать девять, сказала я своей подруге. Я дала ей две таблетки аспирина и велела побольше пить. Добрый вечер, Космо.
Я иду домой, сказала Эльке. Попрошу Берту подменить меня и вернусь. Не хочу, чтобы она лежала дома одна с такой температурой.
Она не одна, заметила я. С ней Франк, он читает ей книжку.
И все-таки… — покачала головой Эльке.
ЭЛЬКЕ
Я помню, что сказал тогда Космо: «Я тебя отвезу». И я засмеялась. Я смеялась, ваша честь, потому что Космо не водил машину и провожать кого угодно мог только на своих двоих. Зато сам обожал, когда его отвозили, ему вообще нравилось, чтобы другие его обслуживали. В детстве Космо ничему не научился: Жозетта всегда все делала для него сама, а отец научил его только тоске, так что в обыденной жизни он был вроде как инвалидом. Итак, он провожал меня домой в моей машине и со мной за рулем. Садясь на переднее сиденье, он вдруг спросил, можем ли мы сделать небольшой крюк.
«Хочу, чтобы ты встретилась с моими друзьями», — сказал он.
Я взглянула ему в лицо: шутит или говорит серьезно? Он не шутил.
«Да что с тобой? — возмутилась я. — Думаешь, мне сейчас до того? Ты разве не слышал, что сказала Сандрина? У Фионы температура тридцать девять! Уж извини, но мне не до светских визитов…»
«А я тебе ничего подобного и не предлагаю. Я говорю о настоящих друзьях. Твоя дочь только что приняла аспирин и не ждет тебя раньше девяти. Ты попадешь домой к семи — даже если мы сделаем небольшой крюк. Согласна? Поверни налево, вот там».
Он положил руку мне на колено.
Я, естественно, послушалась.
Следуя его инструкциям, повернула налево, потом направо и снова налево. Мы проехали вдоль каменной стены, и перед воротами Космо велел остановиться. Мы вышли из машины…
Смотри, Эльке, произнес Космо, обведя руками широкий круг. Вот мои друзья.
Я застыла на месте, у меня перехватило дыхание.
Я, конечно, бывала на кладбищах, ваша честь, и в Париже, и здесь, но такого погоста не видела никогда. Это кладбище больше всего походило на огромный тесно застроенный, но заброшенный город. Лес крестов — кресты до самого горизонта, сотни крестов из камня и проржавевшего железа, земля под крестами вздыбилась и застыла горбиками волн, кресты покосились — вправо, влево, вперед, назад, некоторые лежали на земле — подломившиеся, раненые, страдающие…
Смотри, Эльке!
Здесь нет ни одной травинки. Только пыльные глиняные пионы, пластмассовые анютины глазки, черный мох и желтые лишайники на поваленных, расколотых надгробиях…
Смотри, Эльке!
Множество крестов на могилах небогатых людей были сделаны из обрезков обычных водопроводных труб… Когда-то на них были нанизаны позолоченные бусины, но они осыпались, а кресты остались — серые, голые, нелепые. Распятия на них пострадали от мороза: у одного Спасителя не хватало руки, у другого ноги… Ветер разметал их по всему кладбищу…
Да уж, время сильно постаралось на этом кладбище! Слова на большинстве каменных памятников стерлись, имен усопших было не прочесть, то тут, то там я разбирала отдельные слоги: «Веч……кой, с ми…» — жалкие остатки обещаний и пожеланий от живых мертвым. Год за годом, десятилетие за десятилетием стихии уничтожали сначала клятвы, а потом и тех, кто их произносил. Новые покойники ложились под гробовые камни, присоединяясь к своим дорогим усопшим, и земля переваривала их.
О! Из чего сделаны мы, живые, как не из праха и тлена?
В тот день он представил меня Титине. И рассказал, как в 1948 году сорвал бурю аплодисментов в день святого Блеза, исполнив со сцены песенку про панталоны.
Познакомилась я и с кузеном Антуаном — по словам Космо, у него был самый замечательный смех на свете, и он показал ему первые порнографические журналы. Много раз летним вечером они прятались в амбаре и мастурбировали, любуясь глянцевыми сиськами. Они терлись друг об друга и хохотали до упаду, сравнивая, чья струя длиннее… Но в семнадцать лет Антуан заснул, работая в ночную смену на комбайне, упал, и машина разможжила ему правую руку. Помощь прибыла через несколько часов, и он истек кровью…
Взгляни, Эльке!
Целый ряд крошечных могил, украшенных раковинами, красивыми фарфоровыми вазочками, тарелками с изображением Пресвятой Девы Марии и младенца Иисуса…
Цыганские дети, пояснил Космо. Все вместе, рядком, как в классе, вот только в школу они никогда не ходили…
Мы прошли чуть дальше, и он сказал: «Познакомься с моей тетушкой».
Слова, выбитые на надгробии, почти стерлись, буквы позеленели и заросли мхом, но я сумела прочесть имя: Мари-Луиза Котро, 3 ноября 1917-го…
Она была младшей сестрой моей матери, рассказывал Космо. Родилась во время Первой мировой, дома, вернее, умерла, не успев родиться, задушенная пуповиной. В те голодные времена семья, должно быть, испытала облегчение — одним ртом меньше! Но я всегда сожалел о смерти Мари-Луизы… С самого первого раза, когда я лет в семь или восемь пришел с мамой на могилу, меня поразила мысль, что эта моя тетя была одновременно и намного старше и намного моложе меня… Я придумал ее образ — молодая женщина, изящная и остроумная… Я часто приходил к ней «в гости», рассказывал о своих проблемах, и она слушала — ах, как она умела слушать, моя тетя Мари-Луиза! Никто другой в целом свете не умел слушать так, как она!
Я помню всех друзей, которых Космо представил мне в тот день.
Маринетта, бедняжка Маринетта, молодая прелестная жена Жана Алеонара, который умер от инфаркта, когда она была на шестом месяце беременности, умер за столом — плюх! — головой в суп, Боже, какой это был для нее удар! Выкидыша не случилось, но ребенок перестал расти в утробе, и три месяца спустя Маринетта разрешилась от бремени карликом. У ее вполне доношенного ребенка были вес и рост, как у шестимесячного — врачи никогда ничего подобного не видели! Она назвала мальчика Жаном в честь мужа. Маленький Жанно остался бесформенным, странным, так и не научился правильно говорить и в школу, естественно, не ходил. Маринетта сама занималась его образованием делала это со всем пылом материнского сердца и не только научила сына читать и писать, но и обнаружила в нем способности к рисованию. В девятнадцать лет Жан начал выставляться, его работы хорошо продавались, он взял псевдоним — Алео, да-да, ваша честь, тот самый великий Алео, и добился большого успеха. Маринетта просто лопалась от гордости: она сравнивала его с другим художником-калекой, Тулуз-Лотреком (она произносила это имя так: Тулусс-Латрек, видите, я помню все деталиш… В сорок лет Алео объявил матери, что женится на одной из своих городских клиенток, вдове богатого хирурга, и мир Маринетты рухнул. Несколько недель спустя она вышла ночью из дома и утопилась в Шере. Ее тело утром под мостом нашли рыбаки.
И наконец, величественное надгробие, воздвигнутое префектурой Изидору Рибодо. Герою Сопротивления, убитому немцами в июле 1944-го, в один день с мужем Веры. Изидор составлял славу и гордость этих мест, а вот его сын Гюстав — я его хорошо знала — прославился исключительно своими пьяными подвигами. Гюстав жил с женой Валеттой и кучей ребятишек в нескольких километрах от деревни в маленьком домике. Грязь и беспорядок их жилья стали притчей во языцех: по саду, заваленному объедками и отбросами, бегали одичавшие собаки, на заднем дворе человеческие детеныши копошились среди поросят, кур и кроликов, а старшие ребятишки играли ржавыми запчастями тракторов и сеялок. Семья жила так безалаберно, что Гюстав мог приходиться одним детям отцом, а другим — дедушкой. Все они существовали на крошечную военную пенсию — Гюстав не способен был работать, разве что помогал время от времени то одному, то другому соседу.
САНДРИНА
Рибодо действительно жили в нищете, ваша честь, могу это подтвердить. Они вызывали меня, когда кто-нибудь заболевал, потому что мои услуги дешевле услуг врача. Однажды я приехала, чтобы сделать прививки младшему, и Валетта призналась, что ей нечем мне заплатить. Она спросила, не соглашусь ли я поесть с ними картофельного супа, и я не сумела отказаться — поняла по восторженным возгласам детишек, что их мать добавила несколько картофелин в похлебку исключительно ради меня. Несколько долек плавало на дне огромной супницы, до краев наполненной молоком с размоченным в нем белым хлебом. Когда Валетта наклонилась, чтобы передать мне тарелку, я заметила у нее на груди огромный синяк, поняла, что Гюстав ее поколачивает, и похолодела… Скажи мне тогда кто-нибудь, что очень скоро мой собственный муж… Но я снова надоедаю вам своими проблемами. Ладно, молчу.
