Лионель Труйо - Дети героев
По возвращении в город мы не пошли в пункт обмена валюты. Окажись у кассира хорошая память на лица, он бы нас опознал. Мы и раньше сопровождали Жозефину, когда она ходила менять деньги, присланные ман-Ивонной. Жозефина не любила в одиночку ходить по улицам, тем более обращаться к незнакомым людям, поэтому говорила в основном Мариэла. Служащие ее нахваливали: «Какая умная девочка». Мариэла благодарила их и протягивала конверт Жозефине, не устававшей удивляться, что всего одна зелененькая бумажка, переведенная в местную валюту, превращается во внушительную сумму денег. Для Жозефины жизнь сводится к двум вещам — покаянию и чудесам. Конверт был чудом; необходимость его защищать — покаянием. Когда Корасон, у которого всегда была тяжелая рука, узнавал, что от ман-Ивонны пришло очередное письмо, он прямо зверел. Ман-Ивонна редко присылала нам письма без денег. В конверте всегда лежали доллары. Через три письма на четвертое Жозефина предлагала Мариэле написать ответ. Мы покупали на базаре у папаши Элифета лист белой бумаги и конверт с пометкой «авиапочта». Мариэла писала. Мы с Жозефиной приписывали в конце по несколько строк от себя. Затем Жозефина возвращалась к домашним делам, а мы с Мариэлой шли на центральную почту. Мариэла всегда позволяла мне выбрать марку. Иногда, если служащая в окошке спешила или просто была не в настроении, она выбирала марку сама. Для почтовых работников все марки одинаковые. Картинка не имеет значения, важна только цена. Им главное — продать побольше. Рабочий день — это рабочий день. Но для нас каждая малость превращалась в нечто чрезвычайное. Марка была чудом, с жабой, с вертолетом, в период избирательной кампании пролетающим над городом, волоча рекламное полотнище. С ручкой, с гитарой. Это было наше воскресенье. Деньги мы обменяли прямо на тротуаре, на углу улиц Джона Брауна и Мартина Лютера Кинга. Там вам никто не задает вопросов. Меняла просто открыл сумку и протянул пачку купюр, ни конверта, ни квитанции. К трем часам пополудни мы располагали суммой, достаточной для воскресного отдыха. Мы поделили ее пополам. У каждого свои мечты, у каждого — право ни о чем не думать. В этот час на площади Героев было еще не так много народу. Мальчишки, мои ровесники, четверо на четверо играли в футбол — голые по пояс, бросив на траву рубашки. Я никогда не был силен в футболе. Говорят, что нет лучшей школы дриблинга, чем узкие переходы бидонвиля: в этой теснотище поневоле освоишь все приемчики. Играть в футбол в нашем поселении — все равно что устраивать танцы на носовом платке. Наши ребята здорово играют, но я из-за кашля слишком быстро выдыхаюсь. Меня никогда не брали в команду, как будто природа отыгралась на мне, отомстив Корасону. Ну да, случай тут тоже сыграл свою роль. Корасон со своими мускулами заслуживал лучшего, но со случаем не поспоришь — люди мечтают об одних детях, а рождаются совсем другие. То же самое и с ман-Ивонной, которая мечтала стать матерью адвоката, и с Жозефиной — эта ждала дочку, похожую на себя как две капли воды, чтобы вместе плакать. Чем ниже опускалось солнце, тем многолюдней становилась площадь. Там, где мальчишки гоняли в футбол, уже собирались зеваки, появились игорные столы, вокруг игроков толпились советчики. Мариэла взяла меня за руку, в последний раз. Тогда еще я не знал, что в последний. Может, она знала? Ее рука была твердой как совет, нежной как вечность. Ее рука назначила мне встречу, сказала «до свидания» и «прощай». Мы вместе пошли туда, где играли в рулетку. Она поставила на шестнадцать. Почему на шестнадцать? Потому что ты родился шестнадцатого, потому что Жозефина, рожая тебя, плакала и молилась. Корасон вышел на улицу, не хотел присутствовать при родах, боялся, что вместо тебя родится вторая девочка. Я тогда была совсем маленькая, а ты, когда выскочил из живота Жозефины, был еще меньше. Еще раз на шестнадцать. На третий раз мы опять проиграли. Ну и что? Ты и правда был слишком маленький, и повитуха сказала Жозефине, что ты никогда не вырастешь большим. Корасон, услышав, что родился мальчик, вернулся, но тут же снова ушел, и мы довольно долго его не видели. Когда он вернулся, ты уже ходил. Никогда не забуду его лицо. Он пришел под вечер, пьяный, в комбинезоне и с ящиком инструментов. Жозефина возблагодарила небеса за их милосердие, а я стащила из ящика гаечный ключ, чтобы его убить. Но ключ оказался слишком тяжелым. Я упала, а он засмеялся. Взял меня под мышки и завертел волчком. Он крутил меня, я была везде и нигде, от скорости кружилась голова, но все равно я колотила его кулаками. Я била его, а он смеялся. Мне не удавалось причинить ему боль. Он мной гордился, поставил меня на пол и сказал: «Жалко, что ты не парень». Да, мы хотим снова поставить на шестнадцать, ну и что? А какое ваше дело, откуда у нас деньги? На десятый раз мы наконец выиграли. Совсем немного. Меньше, чем уже проиграли. Намного меньше, потому что Мариэла хотела доказать мне, что верит в мое рождение. Она напомнила, что я обещал ей никому ничего не объяснять, ничего не рассказывать, не оправдываться и не просить о жалости. Ни гу-гу — ни о прошлом, ни о нас, ни об этих часах, проведенных вдвоем. Я снова поклялся, что буду молчать, что превращу молчание в запретную территорию, куда никому, кроме нас, не будет ходу, ни преступлению, ни властям. Но Мариэла знала, я не сдержу слово. «Если уж тебе придется рассказывать, — сказала она, — постарайся, чтобы получилась красивая история. Это не труднее, чем написать сочинение». Мы оставили игроков играть, пошли прочь. Мы больше не чувствовали решимости. Времени у нас оставалось совсем мало. Тогда мы еще не знали об этом, да и какое нам было дело до времени. Мы смотрели, как целуются влюбленные парочки. По-настоящему, мы тоже почти влюбленные. Мариэла отпустила мою руку, ей захотелось сделать кружок на велосипеде. Она умеет кататься. Я пошел за ней. Она показала мне на павильон. Только что появился воскресный оркестр. «Иди туда. А то не увидишь дирижера с палочкой». Я пропустил ее совет мимо ушей и продолжал идти за ней. Она пождала, заплатила за полный круг в объезд площади, выбрала велосипед, села. Я видел ее улыбающееся лицо и ноги, ее девическую грудь. Она медленно, но уверенно покатила вперед, потом обернулась и улыбнулась мне. В последний раз. Я еще не знал, что в последний. Заиграл оркестр. Мне не удавалось протолкаться сквозь толпу, чтобы приблизиться к музыкантам. Мне хотелось посмотреть на музыку. В конце концов я пристроился за одним великаном, который стоял растопырив локти, чтобы отхватить себе побольше места, я вытянул шею, просунув ее между его локтем и бедром, и сумел разглядеть дирижера, правда не целиком. Сначала я увидел только его ботинки. Но о чем могут рассказать ботинки? Его ботинки были начищены до блеска, ну и что? Потом я увидел его руки, они писали в воздухе музыку, как будто создавали ласковый дождик, который проливался на слушателей. Эти руки никого не били, никому не причиняли боли. В какой-то момент мне даже показалось, что это уже не его руки, а руки музыки. Я нечаянно толкнул великана, и тот обжег меня злобным взглядом. Я немножко отодвинулся. Теперь, когда я увидел, на что способны человеческие руки, мне стал понятен секрет Мариэлы. Самую малую малость можно превратить во что-то такое, чем она не является. Она писала мне сочинения руками музыки. У нее в голове была всего одна картинка, но этой картинки было достаточно, чтобы открыть целый мир. Руки музыки подхватили меня и понесли. Я стоял на газоне, но был повсюду. Я купался в свете, который не имел ничего общего с фонарями, горевшими на площади. В свете Мариэлы, объезжавшей площадь по кругу. В свете Мариэлы, которая никогда не забудет день моего рождения. В свете Корасона, который хватал нас обоих под мышки и вертел волчком. В свете Жозефины, напоминавшей Корасону, что их первый роман закончился кровью и они не имеют права изгадить второй. В свете Джонни Заики, который в один прекрасный день станет директором фабрики по производству воздушных змеев и подарит небо тысячам детей. Я купался во всех огнях мира, зажженных на площади. Я поднял голову, но не увидел Джонни с его воздушными змеями. Зато увидел статуи героев, которые не слышали никакой музыки. Музыку слышал я один. Я один видел игроков в рулетку, зрителей концерта, продавцов мороженого, служащих в пункте проката велосипедов. Вся площадь бежала за Мариэлой, которая вырывалась и отбивалась от толпы, падала и снова поднималась, высоко держа голову, и ничего не говорила. «Главное, ничего не говори, — закричала она, — если только не придумаешь красивую историю». Вся площадь. Кроме меня. Музыканты. И статуи.
С тех пор прошло несколько дней или несколько лет. Но вам-то что до того? И что мне до того? Какая разница, рассказываю я эту историю со вчерашнего дня жандармам и следователям или с того дня, как потерял разум, людям, которых не существует? Не знаю, когда она началась. Я вообще мало что об этом знаю. Мариэла объяснила бы вам все гораздо лучше, но она говорит, что люди — такие, какие они есть, — этого не стоят. «Люди, такие, какие они есть, — говорит она, — равны самим себе и за милю обходят собственную правду». Она предпочитает вас выдумать, но я уже рассказал вам все, что мог. Время, должно быть, приближалось к полудню, когда мы пустились бежать.
