Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица
В шестистах километрах оттуда, в Берлине, Хрустальная ночь стала сигналом для всех евреев, которые прежде скептически относились к идее эмиграции. Бабушка Хельга впервые заметила, что что‑то не так, услышав по дороге в школу, как люди кричат, что горит синагога. Она быстро пошла дальше. Но вскоре стало ясно, рассказывала она, что этот день будет не похож на другие.
— Когда мы пришли в школу, директор собрала всех нас, девочек, в актовом зале и рассказала о том, что про изошло. Что в Берлине сгорело тридцать восемь синагог и что нацисты пришли, чтобы забрать всех муж чин–евреев.
Закончив речь, директор велела девочкам быть очень осторожными и отправила их по домам парами. По пути домой бабушка видела разбитые окна еврейских магазинов. Она безумно испугалась и почувствовала большое облегчение, добравшись наконец до родительской квартиры на Паризерштрассе. Правда, это ощущение сохранялось у нее не слишком долго.
— Дома я застала одного брата, – рассказывала бабушка Хельга. – Нацисты приходили, чтобы забрать мужчин. Но поскольку папа успел бежать, они взяли маму. Мы остались вдвоем с младшим братом.
14. Бегите, играйте!
Ступени приводят нас в большой зеленый парк. Мы пересекаем его и выходим к морю. Здесь в обе стороны, насколько хватает глаз, простирается прекрасный песчаный пляж с маленькими барами и кафе, больше напоминающий Таиланд, чем страну на севере Европы. Недостает только пальм, саронгов и чуть магических грибов.
Мы быстро добираемся до ближайшего кафе, где я останавливаюсь и пытаюсь с помощью словаря разобраться в меню.
— Ты что, опять проголодался? – восклицает отец. – С ума сойти можно, мы ведь только что поели.
— Я не голоден, – отвечаю я. – Просто хочу глянуть, чем тут кормят.
— Конечно, – иронизирует отец. – Лучше скажи прямо, что у тебя глисты. Такие длинненькие.
— Мне только хочется понять, есть ли у них супы. Говорят, они здесь вкусные.
— Эх, – произносит отец, усаживаясь за столик в тени. – Я супа не хочу.
— Ясно. Тебе нужны только гамбургеры и колбаса, поскольку ты думаешь, что знаешь, что это такое.
— И что в этом плохого? – возмущается отец. – Просто я не такой сноб, как ты.
— Я не сноб. Мне всего лишь хочется попробовать что‑то новое.
— А мне нет.
— Это я уже понял.
Я опять начинаю сердиться, но пытаюсь сдерживать свои чувства. Ведь здесь так хорошо: тихо и спокойно, о берег плещутся волны. Я решаю быть выше всяких перебранок и проявлять больше буддистского понимания.
— Хочешь кофе? – спрашиваю я.
— Я хочу колу, – решительно заявляет отец, и мои буддистские стремления сразу испаряются.
Вероятно, это как‑то генетически обусловлено, поскольку я просто не в силах сдержаться.
— Неужели ты действительно собираешься пить эту дрянь? Там же только сахар и красители.
— Ты опять говоришь как моя жена, – отвечает отец. – А я‑то думал, у нас отпуск. Впрочем, я сам виноват, раз поехал вместе с вами, вы оба только и делаете, что пердите, рыгаете и учите меня жить.
— Ы–Ы, – доносится от Лео как раз в нужный момент, чтобы подтвердить слова деда.
Однако наш старший попутчик, похоже, отнюдь не испытывает благодарности.
— Какая мерзость! – восклицает он.
— Я рыгнул не по–настоящему, – объясняет Лео.
— Неважно, все равно мерзко.
— Меня этому научил папа. Он часто так делает.
— Да, – с отчаянием произносит отец. – От этого парня ничего другого ждать не приходится.
— Это очень легко, – продолжает Лео. – Надо только сделать вот так.
Он снова набирает воздуха, глотает его и классически рыгает, продолжительно и громко.
— Спасибо, – говорит отец. – Достаточно.
Но Лео только вошел во вкус. И пока отец с лицом мученика принудительно наблюдает за рождением еще нескольких оральных извержений газов, я подхожу к киоску и покупаю ему колу.
— Мы собирались немного прогуляться по берегу. Хочешь пойти с нами? – спрашиваю я.
— Нет.
— Точно?
— Я посижу здесь, – отвечает он, отпивая несколько глотков из горлышка. – Бегите, играйте!
Он натягивает на глаза рекламную бейсболку и откидывается на спинку стула, чтобы просто отдохнуть или, возможно, вздремнуть. Я же надеваю плавки, и мы с Лео направляемся к воде.
Искупавшись, мы бредем вдоль берега и кидаем в море камни. Получается приятный перерыв в постоянных перебранках с отцом. Не понимаю, почему нам обязательно надо препираться? Может, это и впрямь генетически обусловлено. Или все дело в том, что мы не привыкли так долго находиться вместе и чувствуем себя несколько не в своей тарелке. Откуда мне знать? Впрочем, отношения между родителем и ребенком всегда довольно непросты.
Это совершенно очевидно. Тем более что они непрерывно видоизменяются, причем так, что далеко не каждый раз легко разобраться, как к этому относиться. А ведь эти взаимоотношения занимают в жизни особое место. Они начинаются с того, что человек наделяется ответственностью за абсолютно беспомощного индивида и начинает о нем заботиться. Дарит ему свою любовь и всячески поддерживает. Меняет подгузники, утешает, когда тот плачет, и укачивает, когда тот не может ночью уснуть. Но проходит время, и ребенок вырастает, становится все более самостоятельным, причем так быстро, что ты едва за ним поспеваешь. Он научается ходить и разговаривать, и ты не успеваешь глазом моргнуть, как он уже поступает в школу. И по мере того как все это происходит, претерпевает изменения и роль родителя. От полной ответственности за выживание этого маленького человечка теперь следует потихоньку отходить, оказывая ему уже поддержку, необходимую для самостоятельной жизни. А перейти от одной стадии к другой отнюдь не просто. Потому что, держа на руках новорожденного, ты был убежден, что не существует ничего более важного, чем забота об этом малыше. И теперь, хотя ты понимаешь, что ребенок, когда‑то грудной, уже вырос и у него совсем иные потребности, чем изначально, тебе все равно нелегко. Бережно носить на руках нечто столь беззащитное, как дитя, очень трудно, однако не менее трудно бывает бережно спустить его с рук.
* * *Что касается бабушки Хельги, то ее в детстве очень бережно и очень долго носили на руках, а спустили с них поспешно, резко и слишком внезапно, поэтому за всю оставшуюся жизнь она так и не успела с этим свыкнуться. Впрочем, до этого момента мы еще не дошли. Мы остановились на Хрустальной ночи в Берлине, когда бабушка осталась дома вдвоем с младшим братом, не зная, что ей делать. Сколько времени они пробыли в квартире одни, она не помнит, но день, который они просидели в ожидании известия о том, сироты они теперь или нет, показался ей годом.
В тот раз им повезло. Когда Маргарете Гумперт уводили, она наткнулась на улице на знакомого немца–полицейского, и тому каким‑то образом удалось уговорить эсэсовцев ее отпустить. Никто не знает, как это произошло и что полицейский сказал, но они благодарили свою счастливую звезду за то, что он там оказался и, в отличие от многих других, осмелился им помочь.
Однако бабушкина мама понимала, что везенье не может продолжаться до бесконечности. В перемены к лучшему никто больше не верил. Особенно принимая во внимание то, что вину за Хрустальную ночь возложили на евреев как класс и, помимо уборки после погрома, им предписывалось заплатить миллиард марок в качестве компенсации за ущерб. Это решение, в свою очередь, послужило сигналом к невиданному ранее по масштабу и изощренности грабежу, санкционированному государством. Он начался с систематической конфискации личной собственности евреев, а закончился тем, что их золотые коронки стали переплавлять, волосы превращать в носки, а тела – в удобрение.
Впрочем, до того как немецкая система утилизации евреев достигла таких сверхэффективных коэффициентов полезного действия, оставалось еще несколько лет. Пока же только что миновало десятое ноября 1938 года, и бабушкина мама Маргарете, как и все остальные берлинские евреи, понимала, что им необходимо уезжать. Но это было нелегко, особенно для взрослых. Зато для детей до шестнадцати лет возможность покинуть Германию вскоре открылась. Приложив много усилий, организация "Движение за заботу о детях из Германии" добилась разрешения на ввоз в Великобританию в рамках спасательной операции "Киндертранспорт" десяти тысяч детей–беженцев. Многие исследователи считают это компенсацией за жесткую политику, проводимую мандатным правительством Лондона в Палестине. Следом за Великобританией создали квоты для юных еврейских беженцев и другие страны. Среди них была Швеция, которая под давлением Великобритании согласилась принять пятьсот детей, но только при условии, что еврейская община оплачивает все расходы и гарантирует, что дети не обременят шведское общество в экономическом отношении.
