Виталий Владимиров - Закрытый перелом
— А знаете, только смерть заставляет понять, сколько же нервов и сил потрачено человеком, чтобы что-то кому-то доказать, а потом оказывается, что все это впустую. Я тут не открою истины, просто во мне сейчас живет ощущение тщетности нашего существования по сравнению с бесконечным пространством вселенной и вечным временем.
— Помнишь, я тебе рассказывал про журналиста и поэта Валерия Истомина? — спросил Антон Виктора. — У него есть хорошие стихи на эту тему. Вот, послушайте…
Ощущение утерянного,
безвозвратно уходящего и в высоком царском тереме,
и в кирпично-блочных башнях.
И желание остаться,
преступить через забвение в пирамидах египтянских,
в родах новых поколений.
И кресты, и обелиски,
и простой могильный холмик —
результаты этих исков,
говорящее безмолвие…
— … Говорящее безмолвие… — как эхо, повторила Марина. — Неужели, Антон, все так безнадежно? Если с Викой только к тридцати годам судьба распорядилась так жестоко, то нам-то с тобой когда же жизнь расколотила розовые очки иллюзий?
— Я знаю, как это случилось у тебя, — мягко сказал Антон. — Расскажи Вике, если хочешь…
Виктор ничего не ведал о прежней жизни Марины — в своих разговорах они никогда не касались этой темы.
— Да и рассказывать вроде бы ни к чему, — Марина вздохнула и подперла щеки руками. — Грустная история… Отец мой в Госкомитете по внешнеэкономическим связям работал. Постоянно за границей. И мать с ним… Золото очень любила… Они меня в специнтернат определили, как подросла… Веселое заведение… Пока маленькая была, с ними жила, а с шестого класса — все. И школу сама закончила, и институт экономический. На первом курсе они мне квартиру кооперативную купили, подарок сделали, а на самом деле отделались насовсем от меня… А может быть, благодаря этому я и в живых осталась — они через два года в авиационной катастрофе погибли… Из Египта летели… Будь у нас отношения получше, я с ними должна была бы лететь. На похоронах я не плакала… Квартира родительская пропала, да я и не тужила, барахла навалом, сертификатов гора… Так в одночасье стала я одинокой и богатой, но счастья это мне не принесло… Влюбилась… в пижона, его все так и звали — Пижон, да дело не в кличке — подонок он оказался. Все ему отдала, а он меня бросил, когда деньги кончились… Спасибо Антону, поддержал в трудную минуту. Я, правда, и сама бы оправилась, но был критический момент — травиться хотела… Помнишь, Антон?
— Помню, — кивнул головой Антон. — Синяя уже была. Еле откачали.
— Потом тебя, Вика, отхаживала, опять-таки Антона благодари… Теперь твердо решила — я никому не навязываюсь, да и мне ничего не надо… Главное — независимость… Только все-таки страшно, Антон, когда ты не нужен никому и у тебя никого нет…
— Страшно, — сказал Антон. — Еще как страшно… Я, когда маленький был, совсем крошка, но помню, как мать уходила и дверь за ней захлопывалась, и наступала в доме тишина. Звериная тишина, звенящая, шорохи в углах, будто вздыхает кто-то… Но еще страшнее, когда мать уходит насовсем… Она привела меня к тете Фросе, торопилась, конфет коробку купила, я стою в перед ней с этой коробкой, а она даже не разделась, так спешила счастье свое отыскать. Обещала скоро приехать, но я-то знал, что она больше не вернется… А конфеты тетя Фрося отобрала, спрятала…
Второй раз на глазах у Виктора Антон позволил себе раскрыться, быть искренним, страдающим, одиноким человеком. В первый раз он был таким на скамейке Лефортовского парка…
— Жизнь — жестокая, — продолжил Антон. — И равнодушная. Как, например, закат солнца. Ты можешь восхищаться его удивительными красками, цветком в вечерней росе, слушать песни птиц — кому нужны твои эмоции? Никому. В древнегреческих трагедиях неотвратимо правил судьбой человека слепой рок. Это он заставлял ничего не ведающих, как младенцы, мать и сына стать супругами, отца — приносить в жертву любимую дочь, мать — убивать своих детей… А ведь греки считаются детством человечества. Они воспринимали мир, как дети, и радовались ему как подарку. И вместе с алой зарей, песнями птиц и росой на цветке жизнь несла людям слепой, равнодушно карающий невиновных рок… Хотя, что говорить о греках, с ними все ясно, в те времена распадался первобытно-общинный строй, на смену ему шел рабовладельческий… Лучше возьмем нас… Вы, наверное, согласитесь со мной, если подумаете, что существуют только три сферы общения между людьми.
— Почему только три? — возразил Виктор. — Таких сфер, по-моему, гораздо больше. Печать, радио, телевидение…
— Понятно, перебил Виктора Антон, чего он никогда не делал. — Театр, кино, литература, живопись — это все одна сфера. Общественная. Через нее ты узнаешь, что жизни на Марсе нет и что случилось наводнение в Сахаре. Но я хочу подчеркнуть особенность этой сферы и меру полноты истинного знания, которое мы получаем через эту сферу. Что бы ни было перед тобой — экран телевизора или кинотеатра, сцена с актерами и декорациями или полотно художника, страница книги или магнитофон, мы всегда знаем, что автор не в состоянии сказать всего, отразить все. В каждом произведении искусства есть изначальная заданность — быть учебником высокой нравственности, а это диаметрально противоположно тому, что жизнь жестока и правда в ней жестока. Поэтому чаще всего автор или скрывает эту правду, или не говорит о ней… Есть вторая сфера общения между людьми: друзья, знакомые, сослуживцы, спутники в дороге… С ними, в открытой откровенной беседе, вот как у нас сейчас с вами, можно сказать друг другу то, что в книжках не прочитаешь, в кино не увидишь, по радио не услышишь. Но опять-таки сказанное — это не вся правда, потому что мы говорим теми же словами, какими написаны книги, сценарии и пьесы. Все зависит от третьей сферы — сферы общения с самим собой. Только здесь можно, если захочешь и если сможешь, конечно, быть полностью искренним, понимая, что самая кощунственная мысль и самое дикое желание существуют внутри тебя равноправно с высокой поэзией и чистым альтруизмом.
— Да, но о темной стороне души никто никогда не говорит, — усмехнулся Виктор. — Никто не желает выглядеть хуже, чем он кажется.
— Верно, я о том же и говорю, — согласился Антон. — Черно на дне души у каждого, до того черно, что страшно и стыдно… Кто из нас, хотя бы мельком, в порыве злости и отчаяния не желал смерти своим близким?.. Я — своей матери и тетке… Ты, Марина, сама сказала, что на похоронах погибших родителей не плакала… А ты, Вика, разве любил своего отца за его деспотизм?..
Все трое посмотрели на фотопортрет отца Виктора, широко перечеркнутый в уголке черным крепом. У полковника Коробова было властное лицо и безукоризненный, волосок к волоску, пробор. Однако представить себе полковника самодовольным солдафоном было трудно — скорее властность для него была маской, скрывающей страдание, затаившееся в горькой складке на лбу и усталом прищуре глаз. Непосвященному, очевидно, поверилось бы, что этот человек добр в душе, но и Виктор, и Антон, и Марина знали, что эти усталые складки — тоже маска, скрывающая истинную сущность человека, для которого не существует иного страдания, кроме собственного.
— И во всех трех сферах человеческого общения произошла катастрофа, — тихо после долгого молчания заговорил Антон. — Это очень горькая истина. Лично я не верю в будущее нашей цивилизации. Мир начинен ядерным оружием настолько, что достаточно какому-нибудь идиоту или злодею нажать на кнопку и лопнет наш голубой шарик…
Или задохнемся в собственных отходах… Или заразимся аллергией на жизнь, на существование… В общем, имеются варианты… И бессмысленно убеждать человечество и человека в обратном. Я не помню фамилию карикатуриста, который нарисовал огромную толпу людей, каждый из которых держит в руках плакатик с надписью "нет", а все вместе они образуют гигантское слово "да". Любой из нас согласен, что надо сохранить этот мир, а все вместе делают все, чтобы подтолкнуть его поближе к пропасти… Хотя и книги пишут, и фильмы снимают, и спектакли ставят… Безнадежно все это, разве не ясно?
— Ты же сам стихи читаешь, песни поешь, — Виктор, как и тогда в больнице, очень захотел возразить Антону, найти свои веские доводы, поспорить с его страшными аргументами…
— Конечно, читаю, конечно, пою, если эти стихи, эти песни, эти книги или фильмы создали те, кто сам мудро понимает неизбежность катастрофы и радуется каждому мгновению жизни, отпущенному им судьбой.
— Что же, по-твоему выходит, что никто не в силах изменить ход событий, предотвратить неизбежное? — Виктору очень хотелось бы найти ответ на этот вопрос.
Антон отрицательно покачал головой.
— Как сказал Дидро, чем больше расстояние между повелевающим и повинующимся, тем меньше значения имеют для первого кровь и слезы второго. Не будь наивен, Вика, вспомни своего Ивана Сергеевича или даже член-корреспондента Академии наук товарища Чернова, хотя, прошу прощения, он уже академиком стал, не так ли? И часто ты с ним, Вика, видишься?
