Макс Гурин - Новые праздники
Вот дураки-то мы были! Впрочем, некоторые тридцати-сорокалетние ребятишки и по сей день думают, что вот сейчас они изобретут что-то такое всем доступное (по их мнению, подчеркиваю) и прикольное, и «бабки», а с ними и бабы, потекут полноводной и неукротимой рекою.
Вот именно эта-то вся вышеизложеная поебень и развалилась на миллион бесформенных и нестоячих хуев в декабре девяносто пятого года, когда умер Другой Оркестр.
Я ещё летом того последнего года понял, что этого не миновать по двум причинам: по чисто человеческим фишкам и по искусствоведческим соображениям.
Как иначе и не бывает, за четыре года мы сказочно объелись слишком человеческим же говном друг дружки. А что до искусства, то достаточно только послушать наш последний, записанный в июле 1995-го года цикл, что очень метко был назван мною «Усталость», чтобы понять, что группа, записавшая такую музыґчку, не могла более существовать, хоть это и был самый охуительный из всех четырёх созданных нами циклов, как то: «Опыты» (1992-93); «Симфония N 1» (1993-94), которую Сережа ещё считал необходимым называть «Колобок», ибо слово «постмодернизм» повергало его в тотальную ненависть ко всем существующему миру, хотя именно в этом смысле он и считал мою первую симфонию «колобком»; «Postскрипtum» (1994) и «Усталость» (1995). Композиция под названием «Одно и то же» из этой самой «Усталости» явилась бесспорной квинтэссенцией нашего, блядь, долгого творческого пути. Баста! И мы, в самом деле, в конце концов этой самой бастой по мордам-то и получили…
XXXII
Моя С (не моя пока, а может и не суждено ей моею стать) мне сказала, что у нее погибла подруга…
XXXIII
БУДЬ ПРОКЛЯТА СЕМИОТИКА ВО ВЕКИ ВЕКОВ! (Для широкого круга неподготовленных читателей на всякий случай сообщаю, что семиотика — это наука о знаковых системах, занятия которой неизменно приводят к выводу, что, кроме Языка в той или иной форме, во всей вселенной ни хуя более нету.)
Так вот, БУДЬ ПРОКЛЯТА СЕМИОТИКА ВО ВЕКИ ВЕКОВ, ибо тот, кому случится хоть раз взглянуть на этот ебаный мир сквозь ебаные семиотические очки, в тот же миг неизбежно вступит в фазу Начала Конца, и не пройдет и ещё одной бессмысленной жизни, как наступит Царствие Божие в непредсказуемой и неподлежащей никакому описАнью форме.
Будь проклята семиотика во веки веков, ибо из-за врожденной склонности к этой, бля, научке я на данный момент ни за что не могу поручиться, ни за что не берусь отвечать, ничего не знаю. (Ты, С, если ты к моменту прочтения этих строк уже стала моей любимой в полном смысле этого слова, поскорее закрой ушки и глазки, потому что тебе не следовало бы этого слушать и знать, а то и ты меня тоже кинешь, как все девочки, в самой природе которых вечно желать стабильности, которую каждый мужичок, ужасаясь собственным внутренним влечениям грубых сердец, норовит разрушить.)
Дело все в том, что червь сомнения, не мудак ли я, что бы я не выбирал для себя самым главным в каждый новый жизнемомент, хмуро и сосредоточенно глодал меня всегда. Когда я был маленьким пионером в школе, то я нет-нет, да задумывался в порядке бреда, а что, если говно не американцы и капиталисты, а мы. Потом так и оказалось. Это ведь из разряда объективных данностей. И много со мной таких историй происходило, когда я сначала в порядке, опять же, бреда, что-то себе представлял, а потом выяснялось, что так оно все и есть.
Так и тогда, зимой 1995-96-го годов. Я стал думать, что, а вдруг стремление к Истине — это и есть самая большая хуйня. Точнее, не то, чтобы я тогда впервые начал так думать (сомневался-то я всегда и во всём), а просто в тот период я вдруг стал с ужасом понимать, что где-то в самых дальних тайниках моей хуевой и деструктивной души мне искренне начинает хотеться, чтобы так оно все и оказалось.
При этом была ещё и такая предпосылка. Когда-то уже, наверное, года как три-четыре назад я в разговоре все с тем же Дуловым сформулировал для себя, что, дескать, бывает два вида искусства: искусство процесса и искусство вывода; искусство самоанализирующее и ставящее проблемы и искусство утверждения. При этом ясно, что при совершении любого акта утверждения себя, идеи ли, чтоб выразить через нее опять-таки все того же глубоко ненавистного себя, эмоциональной энергии выделяется существенно больше. И попса, скажем при этом, предпочитает, конечно же, готовые выводы, поданные в непринужденной и энергетически богатой манере. Дулов со мной почему-то не спешил соглашаться, хотя системы его аргументов я сейчас не припомню.
И множество других предпосылок к пиздецу авангардистского мировосприятия имелось ещё. Так, например, уже очень давно к тому времени, с которого я все никак не начну свой спокойный повествовательный обзор, я на свою беду знал, чего за хуйня такая «постмодернизм» и изрядно был заморочен на всевозможных околоискусствоведческих фишках, как то: рефлексия, аллюзия, цитата, знаковая система (что самое страшное), коллаж, всякие хуйни с имиджевыми построениями и образом автора и много-много прочей мозгаебущей дребедени. И, конечно, Бахтин, блядь, со своей амбивалентностью очень прочно занимал (да и сейчас занимает) одну из функциональных, мыслеобразующих ячеек в моем извращенном сознании, стремящемся, блядь, к «самой сути».
Поэтому мне ещё в пору увлечения взрослой музыкой и искусством, очень импонировали такие фишечки, что вот, к примеру, Шостакович, при всей своей мастодонистости, вовсе не гнушался сочинять попсовые шлягеры, что очень однозначно иллюстрируют такие его произведения для эстрадных оркестров, как «Фонарик», «Песня о Встречном», «Родина слышит, Родина знает…» и так далее. И Моцарт тоже нравился мне тем, что наряду со своим «Реквиемом» всю жизнь кропал чуть ли не танцевальную для своего времени музыґчку. И много таких примеров могу я ещё привести. Даже Митька Кузьмин, чтобы он там ни пиздел о Высоком, пытаясь говорить о нем, о Высоком, особенно сухим и научным язычком, чтобы не выдать душевного волнения, тоже, блядь, почувствовал себя попсовообязанным (по аналогии со словом «военнообязанный») и накатал-таки в свое время «Родинку в паху». Бля буду, ему не было грустно в тот момент, когда он ее писал. И о Высоком человек вряд ли всерьез задумывался, а просто получал кайф от того, что знает как написать, что написать, о чем написать, чтобы любому другому человеку понравилось. И, блядь, понравилось всем! Даже тем, кто боялся себе в этом признаться.
И вообще, постепенно стало становиться ясно, что всю рекламную хуйню, которую я так в те времена хотел заменить на крышесворачивающую «шизу», сочиняют наши же люди, которые, блядь, просто хотят кушать и кормить своих женушек и детишек.
Одним словом, интеллигентное мировоззрение моё находилось на пределе своих возможностей, и некогда яркий и мощный свет моего элитарного разума хотя ещё и продолжал тускло тлеть беспомощными угольками случайных остроумных выпадов в потоке нецензурной речи ремонтного рабочего, призрак капитализма на глазах у обескураженной, взращенной на дрожжах коммунистического скудоумия, российской богемы стремительно обретал заведомо неуязвимое и более чем материальное тело.
Бытиё (хуё-моё) сознаниё определяет — не дай Господь! Можно, блядь, ебнуться и не воскреснуть, что за «еб твою мать» происходит с интеллигентным от природы мироощущением!
И все, конечно, в ту тягостную зиму 95-96-го годов, отягощалось ещё и приездом Вечной Возлюбленной, которую даже не было из-за загруженности работой никакой возможности от души поебать, и попиздеть в поствыебанной тишине о Смысле Бытия, блядь, голых обезьян.
Она, эта моя глупая Имярек, которая, конечно же, и поныне кого-то радует своей уникальностью и катастрофичностью характера, приехала ко мне в заснеженную заебанную жизнью Россию из, блядь, знаменитой своим лояльным и даже любовным отношением к пиздоболам всякого рода Дойчландии, куда Имярек случилось в свое время неведомыми мне тропами проникнуть и вкушать заслуженную по ее мнению благодать («кожу с черепа сдирать», что она, бесспорно, с удовольствием делала бы, если б сложилась подходящая ситуация).
Будучи меня старше до такой степени, что в то очередное первое сентября, когда я должен бы был пойти в первый класс, в каковой по причине простуды пошел лишь девятого числа, она, Имярек, пошла в первый раз, но не в класс, а на первый курс Лесотехнического института, — эта Вечная Возлюбленная считала, несмотря ни на что, стесняясь при этом (или и не думая стесняться), что она вне всякого сомнения знает об этой ебаной жизни больше, чем я. Может это и небезосновательно было. Я не знаю сейчас.
Она мне, когда у нее было настроение побыть не дочкой, а мамой, сочувствовала и с неподдельным ужасом рассказывала, как ее однажды, кажется, в летнем студенческом стройотряде, заставили с подружкой какое-то корыто чистить.
Я, будучи ея младше, обостренно стремился почувствовать себя ее отцом, вместо предлагаемого мне Господом места сына, и думал, что ее корыто — это с объективной точки зрения есть хуйня, по сравнению с тем, что мы с Серегой, тоже, как и Имярек, будучи музыкантами-авангардистами, целых два дня вручную сдирали стамесками ебаную побелку с двадцати-квадратно-метрового потолка.
