Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 17. Зимние перезвоны
В Абакане по традиции мы держим совет в исполкоме с Галиной Алексеевной Трошкиной — человеком сердечным, хорошо понимающим необычность наших забот и готовой внести в это дело лепту официальной власти, облекая ее в форму, приемлемую для этого нестандартного случая.
Происходит это уже восемь лет по выбранной стежке: «милосердно помочь, ни к чему не принуждая и не стесняя», и сложилось все в неформальное попечительство, участие в котором принимают и читатели нашей газеты.
На этот раз в вертолет мы погрузили три тюка сена и пять мешков комбикорма для коз, муку, крупу, мед, свечи, батарейки, фонарик, кастрюли, чугунки, решето, одеяло, бумагу, конверты, карандаши, картонный ящик гостинцев с московского Бутырского рынка, кусок материи для «устрашения медведей», ящик с курами и кобелька по кличке Дружок. Кроме того, в Абакане мы купили лицензию на отстрел марала. (Ерофею с наступлением холодов предстоит добыть зверя и вместе с Агафьей переправить мясо к жилью.) Перечисляю все это в порядке отчета перед всеми, кто принимает участие в судьбе Агафьи, а также для представления о ценностях в ее нынешней жизни.
Она по-прежнему многое не приемлет: хлеб — только свой, не притронется к колбасе и консервам, не возьмет масла в бутылке, чищеную рыбу, варенье, конфеты, чай, сахар. По этой причине геркулес из коробок мы, как всегда, вытряхнули в свежую наволочку, мед запасли в туеске. Принимает гостинцы подопечная с благодарностью — «спаси бог», но с чувством достоинства, без заискивания и очень редко о чем-нибудь просит.
Так было и в этот раз. На вопрос — что ей больше всего пришлось по душе и более всего нужно? — Агафья с улыбкой взяла красный снаружи и ярко-белый внутри размером в два кулака чугунок. «Хороший. На Пасху сварю в нем кашу». А нужнее всего оказалась собачка…
Но сначала был полет над тайгой. Уже привычный полет. Земля то обрывалась вниз к Абакану зелеными кручами кедрачей, то набегала безлесными и бестравными каменистыми верхушками гор, на которых лежал старый снег и зеленели озерца талой воды. Осень позолотила луга над тайгою. Брызгами желтого с красным по кедрачам мелькали верхушки берез и осин.
Абакан, принимая справа и слева серебристые речки и ручейки, тек в каньоне диким и нелюдимым. По реке плыть — пришлось бы одолеть без малого четыреста километров. По прямой же пространство до нужной точки мы пролетели за час с небольшим.
Было в дороге забавное приключение. Петух, взбудораженный высотою и ревом турбин, ухитрился вылезти из ящика и стал на крыльях метаться по вертолету с истошным не петушиным криком. Он ухитрился оцарапать Николая Николаевича, но притих в мощных лапищах Ерофея.
Дружок — небольшая беспородная собачонка — глядел на эту возню с полным спокойствием и помахивая хвостиком — «я всем дружок».
Можно гадать: замечают Агафьины красные тряпки медведи или не замечают, мы же сверху их сразу увидели. Опустившись на косу, командир вертолета Олег Кудрин сделал нам знак поспешить и сразу же улетел. Из леса навстречу никто не вышел, и мы решили, что не застали хозяйку дома. Но она появилась, когда, наведя переправу из бревен, мы таскали поклажу к тропе.
— Агафья! Ждала ли?!
— Ждала, ждала! Боялась, погода не утвердится. Бога просила…
Обычный разговор о здоровье, о новостях на этот раз проходил под кудахтанье кур и лай Дружка, еще не осознавшего своей участи.
Этот черного цвета живой любознательный новосел сразу же сделался центром внимания на дворе. Дугой выгнула спину кошка и сверху, с крыши загона для коз, стала разглядывать происходящее. Перестали жевать веники старые козы — лай и облик Дружка заставил, наверное, их припомнить молодое житье-бытье в большом свете. Для козлят же собака была существом незнакомым, и они разглядывали ее с немым любопытством и страхом.
Почти такой же была реакция и Агафьи. Она попыталась Дружка погладить, но он ответил недружелюбным рычанием. Колбаса из рук Агафьи сделала Дружка покладистым, он дался погладить, но менять гражданство явно не торопился — виляньем хвоста и заглядыванием в глаза демонстрировал свою привязанность мужской части двора.
— Ничего, ничего, дня через три станете неразлейвода, — философствовал Ерофей.
При переходе от речки Ерофей ухитрился упустить петуха. Тот с криком на всю тайгу побежал, потом полетел и скрылся в чаще, не оставив надежды на возвращение к курам.
— Ты, Агафья, теперь как помещица, — пересчитывал живность на дворе Ерофей, — кошка, пять коз, пять кур и Дружок.
Слово «помещица» Агафья приняла без иронии, полагая, что именно так и должен называться человек, владеющий этим богатством.
— Пять коз-то много. Не прокормить. Двух придется колоть. Не знаю уж, как и справлюсь, — привыкла к ним.
Поговорили о корме для коз, о хлопотах с ними. Прикинули: окупаются ли хлопоты молоком? Агафья твердо сказала, что окупаются.
— Без молока-то я скоро бы вслед за тятей пошла — легкие слабые…
Вспомнили мы о письме, переданном родственниками из Килинска.
— Ну, читай вслух! — пошутил Николай Николаевич.
— «Милая ты наша пустынница, как ты там одна, совсем одна на всю тайгу…» — прочитала Агафья и стихла, углубившись в письмо. Мы разложили костер, достали из рюкзаков еду, а она все стояла с листом. А рядом стоял козленок, жевал подол ее платья.
— Зовут к себе, — сказала Агафья, когда мы сели в сторонке. — Зовут. Но какое мне там житье, какое моленье, если ребятишки у них пионеры. Да и тятя благословенья не дал.
— Но одной-то в тайге…
— Что бог дасть.
Хорошо зная характер сорокачетырехлетней «пустынницы», я все-таки повторил кое-что из того, что сказано было еще зимой:
— Можешь неожиданно заболеть. И никто не поможет. Или медведи, пожар в избушке. Ты вот по-прежнему ставишь свечки около коробов. Береста. Она вспыхнет как порох, а ты в это время заснула…
— Едак. Все приключиться может. Спасаюсь молитвой. А страху нет. Тут родилась. Умереть не страшусь…
На том и окончился разговор о возможном переселении «в мир». После некоторого молчания Агафья предложила поглядеть погреб.
Гордиться тут было чем. Картофельную яму, вырытую летом Ерофеем, Агафья оборудовала хорошим входом с подогнанной крышкой, укрыла сверху берестой и землей. «И рядом с избушкой. Иди когда хочешь…»
Изба сейчас выглядела иначе, чем в марте. В снегу она казалась приземистой, а сейчас, словно подросшая, изба сверкала тремя оконцами. На одном из них красовался цветок.
Оказалось, перец в горшочке. Но и от перца выглядело окошко веселым. Стоял на окошке еще будильник, фонарик и батарейки к нему. И еще, не поверил своим глазам… зеркало! Зеркало в узорной рамке с ручкой — чей-то подарок, явно оказавшийся ко двору. Когда вошли в избу, Агафья взяла зеркальце, шаловливо и как бы немного стыдясь, поглядела в него, поправила у подбородка платок. Даже в огородной своей «спецовке» была она теперь разительно далека от перепачканной сажей замухрышки-дикарки, какую мы видели в первые годы. Лицо Агафьи, поражавшее ранее мучнистой бледностью, было теперь загорелым и даже с тенью румянца.
— Это что же, от морковки или от солнца?
Агафья весело отшутилась и сочла нужным рассказать о недавнем своем походе к старой избе. «Господи, как жили-то! Темень, копоть…»
То, что поражало нас в потайной избе на горе, поражало теперь и Агафью: «От дурного духа-то я аж закашлялась».
Особого порядка не было и теперь, в новой избе. Но все же это было совсем иное жилье. Лучина в нем не горела ни разу, стены источали запах смолы. На полулежало подобие половика, заставившее нас снять обувку у входа. К полке у печи была прикручена мясорубка, а рядом с берестяными коробами стояла батарея эмалированных кастрюлек с рисунком ягодок на боках.
Под этим кровом совсем не чужим почувствовал бы себя даже и телевизор. А радио, при наличии батареек, возможно тут без всяких фантазий. Но это как раз то, на чем лежит прежнее табу, — «не можно!». Не снят запрет с фотографии. Этот вот снимок — разговор с Ерофеем — я сделал украдкой, не поднимая фотокамеру к глазу.
Без сожаленья расставшись с латаными домоткаными рубахами, лучиной, обувкой из бересты и долбленой посудой, разительно повзрослев от общенья с людьми, «идеологически» Агафья не поступилась ничем и, конечно, будет стоять на том до конца. В этом и сила ее, и трагедия.
Житье в совершенном одиночестве без отца стало для нее особенным испытанием.
«Молитву творила ты ранее голосом, а теперь только шепчешь…» — сказал Николай Николаевич вечером, когда мы мирно беседовали у свечи. «А кому нужен голос? Бог слышит, а тятеньке не докричишься… Хлеб пеку теперь раз в две недели, чугунки вот попросила меньшого размера и слово обращаю только к козленку. Вас, вижу, в сон потянуло, а я бы говорила и говорила…»
