Мухаммед Диб - Бог в стране варваров
Маджар улыбнулся, но от замечаний воздержался. Камаль распалился еще больше:
— Увидите, рано или поздно мы примем эту программу действий. И лучше, если рано. Поверьте, идеологией тут и не пахнет. В наше время никому нет дела до идеологии. И русские, и китайцы ищут союзников в борьбе с врагами, которые для них еще слишком сильны; будем же достаточно умны, чтобы обернуть это себе на пользу. Всего лишь переманив потребителей у капиталистического хозяйства, существующего только за счет искусственного и безудержного стимулирования потребностей, они уже нанесут ему урон. А ты как думаешь, Жан-Мари?
— Я? — переспросил Жан-Мари, изрядно озадаченный неожиданным вопросом приятеля. — Меня беспокоил бы не коммунизм, как, впрочем, и не капитализм, а пренебрежительное отношение к человеку, его обесценивание, откуда бы оно ни исходило.
Ответ Жана-Мари не удовлетворил Камаля, и он счел за лучшее пропустить его мимо ушей.
— Капитализм знает лишь один закон и молится лишь одному — выгоде, — сказал он. — А моральные ценности — он делает вид, что чтит их, но лишь до тех пор, пока они льют воду на его мельницу. В то время как коммунизм не предполагает подобной сделки, не прикрывается маской духовности или какой-либо еще. Коммунисты не верят в бога, но они честны.
— Позвольте вопрос, — вступил Маджар.
— Задавайте.
— Не превратились ли вы в Париже немного, самую малость в коммуниста?
— Кто, я?
— Да, вы.
— Ни в коей мере.
— Странно. Это меня еще больше тревожит.
— Да что такое вас тревожит? И почему вас надо убеждать?
— Я ничего уже не понимаю. Это выше моего разумения.
— Вы полагаете? А по-моему, все яснее ясного.
— Так-то оно так. Но я никак не возьму в толк.
— Но каких объяснений вам еще недостает?
— Вы-то для себя все решили. Но у меня такое впечатление, что вы пытаетесь совместить две несовместимые позиции. Вы почитаете это в порядке вещей, а мне и впрямь чего-то недостает, я смущен до глубины души.
Замечания Маджара подействовали на Камаля необычно: если до этой минуты его дух, лишенный тяжести, беспрепятственно воспарял вверх и Камаль обнаруживал ясность ума, граничащую с вдохновением, и на редкость удачно отбивался, то теперь его, словно придавленного усталостью, одолела вдруг сонливость, придавшая его лицу отечный вид. Камаль вяло облокотился на спинку стула, и сил у него, казалось, хватило лишь на то, чтобы вполголоса пропеть:
Спешите, дамы-господа,
Спешите, подходите!
Пять кукол за десятку,
Человечка за трояк.
Жан-Мари неожиданно почувствовал себя как в первые дни или даже в первые минуты после приезда сюда; он словно бродил по городу, лихорадочная суетливость в котором, напоминая о минувших веках, странным образом соседствовала с непреодолимым одиночеством, угадывавшимся в образе женщин, закутанных в покрывала незапятнанной чистоты, в фасадах домов без единого окна, во всем этом призрачном мире, исступленно жаждавшем чистоты. В памяти Жана-Мари всплыло, как он в первый раз посетил мать Камаля, какая тихая, светлая, чистая была улочка, он как бы оказался в другом времени или, скорее, вне времени, и, хотя ни одно из окон голубых и белых домов, с беззаботным видом невозмутимо расположившихся на самом проходе, не отворилось, он вдруг очутился посреди толпы ребятишек, говоривших по-французски, но на французов не походивших — так на удивление непринужденно они выглядели, — которые вызвались показать ему дорогу к дому мадам Ваэд. Доведя его до открытой настежь тяжелой двери, окованной железом, они вместе с Жаном-Мари вошли внутрь, в прекрасный сад, обложенный белыми и зелеными плитками. Медленно струилась вода в бассейне. Никогда в жизни он не испытывал такой неловкости, как в эту минуту, окунувшись в полнейший покой. Послышалось шуршанье босых ног, вбежали девочки в длинных, до пят, платьях, но, увидев его, застыли как вкопанные. Одна обратилась к нему на безупречном французском языке, другая принялась выпроваживать ребятишек на улицу. Узнав, кто он, они отвели его в просторную, длинную комнату, где восседала женщина, похожая на древнегреческую статую — лучшего сравнения, которое передавало бы его тогдашнее впечатление, Жан-Мари подобрать не мог. Тут Жана-Мари поджидала еще одна неожиданность: мать его друга совсем не понимала по-французски. Без переводчика в первую беседу им было не обойтись. Жан-Мари не помнил, что именно он тогда говорил, помнил только, как слова сами собой слетали с языка и как мадам Ваэд то и дело прижимала руку к груди и повторяла:
— Камаль, Камаль. — И со скорбной улыбкой добавляла: — Париж.
В это мгновение он переставал слышать голос переводившего, лишь видел перед собой сияющие глаза, нежное, покрытое пушком лицо без каких-либо следов косметики. Привлекательная женщина, заботливая мать, безутешная вдова, горевавшая не столько о муже, сколько о сыне, которого отнял у нее Париж, — Жан-Мари не мог подавить в себе зависть к приятелю.
На столике с подносом из чеканного серебра появился чай с мятой — Жан-Мари такого никогда не пил — и пироги на меду. Ему все подливали да подкладывали, и Жан-Мари догадался, что он должен есть и пить и за отсутствующего друга; он так и сделал. Сквозь слезы мадам Ваэд улыбалась ему.
— Слышали наши последние новости? — с притворным недоумением бросил Камаль, отфыркиваясь, как после купания.
Он даже перестал напевать и скорчил такую рожу, что Марта рассмеялась:
— У нас — и новости? Какие же?
— Вы должны были слышать о них… о нищенствующих братьях.
Тут же посерьезневшая Марта ничего не ответила. Камаль между тем продолжал:
— Это люди, которые шатаются по деревням, подстрекая крестьян обобществлять свои земли. Представляете? А в последнее время им и этого стало мало. Теперь они уговаривают крестьян принять в свои ряды и безземельных феллахов. Конечно же, на время, в ожидании лучших времен. — Камаль язвительно скривил губы.
— До меня слухи доходили, — сдержанно отозвался Жан-Мари.
— Ты в самом деле в это веришь?
— Насколько я знаю, это в основном молодежь. Они пытаются…
— Ну и чего они добились?
— Мне о них известно мало, потому мне трудно сказать…
— Говорить пока рано, — вмешался Хаким Маджар. — Такой идее нужно время, чтобы пробить себе дорогу. Но она проникнута исламским духом.
— Она прежде всего утопична и ничего не сможет изменить, — возразил Камаль. — Так, минутная вспышка.
Маджар нахмурил брови, как он обычно делал, погружаясь в размышления.
— Не думаю. Наоборот, она, как мне кажется, отвечает глубоко укоренившимся у нас убеждениям.
— А новыми мы уже сыты по горло.
— …В ожидании лучших времен… Я лично никогда так не думал.
Камаль взглянул на Маджара столь же насмешливо, как минуту назад на Жана-Мари, и тот же вопрос сорвался с его губ:
— Вы что, и вправду в это верите?
Но, не дав Маджару даже рта раскрыть, сам же и возразил:
— Трепачи! Разве можно хоть на секунду представить…
— Я слышал по крайней мере об одном, который, по-моему, не трепач, и он не остановится на полпути.
— О ком речь, если не секрет?
— О Маджаре.
Камаль разразился радостным смехом, таким радостным, что одно удовольствие было на него смотреть.
— Ну, это человек, отмеченный печатью вдохновения! — И немного успокоившись, добавил: — Если только…
— Если только что?
— Если только он не вынашивает честолюбивые замыслы. При теперешнем клокотании страстей, не знаю уж откуда, то и дело выныривают сомнительные личности с нелепыми идеями. Происходят события, в которых мало кто разбирается. Ничего удивительного, если всякие прохиндеи пытаются ловить рыбку в мутной воде. А как по-твоему, Жан-Мари?
— Я считаю, это интересно, даже очень. Мне хотелось бы сойтись с этими братьями поближе.
Камаль бросил на друга быстрый взгляд, в котором Жан-Мари уловил предостережение.
— Они того не стоят! Такие люди тянут нас назад. Надеюсь, со временем многие оценят опасность подобного лицемерия.
— Вы слишком суровы к нам, — только и сказал Маджар.
— Прошу прощения. Я всегда раздражаюсь, когда слышу о таких вещах. К тому же ума не приложу, почему им придают значение. По-моему, такие вещи и существуют, покуда о них говорят. Нищенствующие братья! Название в самый раз вы себе придумали. У нас в крови клянчить милостыню, без этого мы не можем. Это проклятие будет тяготеть над нами всегда.
Заметив, что его слова встречены молчанием, Камаль изобразил вспышку веселья.
— Право же, горбатого могила исправит! Чего ради я так разбушевался из-за безобидных чудаков? Вы хоть на меня не обиделись, Маджар?
