Василина Орлова - Больная
— Ступай, старая дура! — говорит Инна. — Надоела, сил нет.
— Зачем ты так? — спрашивает Анна.
— У меня от нее голова разболелась, — скороговоркой произносит Инна, подлаживаясь под общее изменение атмосферы.
— Все равно: не надо. Так вот, Тамаре Петровне поставили диагноз: шизофрения. Но она вообще-то со всем справляется и в состоянии сама себя обслуживать. Она готовит, может все делать по хозяйству… Но у нее есть брат, родной брат.
— Кстати, я его видела, — вставляет Инна. — Ань, ты мне не дашь сигаретку?
— Бери. Видела?
— Видела. Приходил такой — черный, страшный…
— Нет, это, наверное, не он. Тот — маленький как раз, с тиком, глаза бегают. Так вот, она прописана в квартире. И, хоть она правда немножко не в себе, у нее был какой-то там мужчина и они жили нормально. А потом брату понадобилась жилплощадь. И он развел сестру с мужем, довел до припадков, отдал в психушку. Шизофреника так не выпустят, надо оформлять опекунство. Она не хочет к нему под опеку. Говорит, он меня со свету сживет. А так, без опеки, не выпускают. А больше некому. Вот какая страшная ловушка этот диагноз. Ты поняла?..
4Проснулась от ощущения росистого холода. Подобрался вплотную. Трава, на которой лежала, была влажная и ароматная. Наливался вечер. Солнечные лучи приобрели рыжизну, они косо просвечивали макушки деревьев, до половины уже утопленных в тень домов на другом ряду улицы.
— Ты проснулась?
Этот ненужный вопрос задал долговязый племянник, возвышавшийся над моим лежбищем.
— Пойдем со мной в клуб. Есть один человек, он хочет с тобой познакомиться.
Мне не хотелось проводить вечер в обществе новых знакомых.
— Слушай, я же здесь не за этим.
— Не ерунди. Успеешь все. Пойдем, я уже пообещал.
Таинственный незнакомец стоял в кругу других незнакомцев, не менее таинственных. Компания у крепкого кирпичного клуба, на котором висела яркая табличка «Танци 19–00–23:00», была в точности такой, какую можно встретить в Москве, Киеве или Питере, разве что солнечные очки в это время суток были уже излишеством.
Они пили пиво, и, чтобы не возникало отчуждения, я в киоске тоже купила себе «Ром-колы». Разговорились.
— Мы про все расскажем, спрашивай, что тебя интересует.
— Ну, как у вас на Украине политическая ситуация? Как вы относитесь к Ющенко, парламентскому кризису?..
— Тю! Ты шо, хиба така дурна?..
Я, между прочим, была старше их лет на семь, а кого, может, и на восемь — им было около девятнадцати, двадцати.
Собирались красивые девушки, они появлялись парами и по трое. Начались танцы, и все потянулись в клуб. Арсений — так его звали — начал:
— Почему я хочу с тобой поговорить. Ты здесь ненадолго, так? Ты ничего не знаешь, а про меня тут всякая собака. Чем тебя угостить?
Я помахала у него перед носом бутылочкой с удивительным алкогольным украинским напитком, по вкусу напоминающим лимонад:
— Уже ничего не надо. Ну?..
Мы сели у ларька на деревянную лавку.
— У мене отец помер, — сказал он вдруг и замолчал.
Небо было крупное, светлое от звезд. Млечный путь тянулся через весь горизонт, мерцали увесистые звезды. Подруливали, дырча, мопеды — молодая сельская знать собиралась чуть позже, дав празднику развернуться.
— У меня, уяви, помер отец. А мать вышла замиж.
Старая кудлатая собака приковыляла на трех с половиной ногах — передняя лапа была перебита и, видно, неправильно срослась.
— Чому молчишь?
— Так бывает.
— Бывает? Как — бывает? Нет, так не бывает. Ну ты выдь замиж через год, не знаю. А она — через полгода. В мене знаешь, який отец був? Он все вмив!.. А этот младше матери. Да он мне в братья годится. А она вышла. А?..
Его пробрало, передернуло, как от холода. Стало понятно, что он пьянее, чем показалось сначала. Ему нечего было больше сказать. Он уже все произнес. Он даже не мог поведать подробностей, потому что их не было. Он хотел выговориться, исповедаться — а хватило на две короткие фразы. Но эти фразы нельзя было пережить. Он понимал, что нельзя пережить, мир рухнул, сломался. Я молчала.
— А ты читала такую книжку?.. Я ее в детстве читав. И знов сейчас взял тут, в библиотеке. Ее никто не читал. Там про одного датского принца. Он жил очень давно…
Вздрогнув, он вдруг запел на какой-то свой, дикий мотив:
В кинци гребли шумлять верби,
Шо я насадила,
Нема того казаченька,
Шо я полюбыла…
Он тряхнул головой, черные кудри рассыпались по страшно бледному лицу, на котором яркой меткой выделялись красные губы. Он с усилием, с сипом в голосе продолжил:
Росла, росла, дивчинонька,
Та й на пори стала,
Ждала, ждала дивчинонька,
Та й плакати стала…
В этот момент мне показалось, что я поняла его. Он уронил лицо в ладони и сказал, как ударил:
— Курва!..
И подхватил, словно падающий стакан:
— А шо, слушай, может, и фильм снимут про того принца?.. Как там в Москве — не чутно? Может, уже и знимают, а мы не знаем? Сейчас по книжкам фильмы все: «Властелин колец», «Мастер и Маргарита». Ты смотрела «Девятую роту»?..
— Арсений!.. Арсен! — завопили истошно от соседнего бледного фонаря.
— Ща! — крикнул он, напрягая голос.
— Арсюха-а!..
— Ты не уходи, я счас. Зовут.
Он поднялся, покачнувшись, и двинулся в темноту на нетвердых ногах. Маленькая сумка через плечо на длинном ремне болталась, как выпавшая из механизма запчасть.
5К вечеру я так накуривалась, что соленый и кислый ком стоял в горле, першило, тошнило. Шизофреники в среднем живут меньше, чем другие психические больные, потому что они непрестанно курят. Им требуется занять руки, ум, или то, что от него осталось. Занять свое безумие. Глаза щипало от дыма. Волосы, мой халат и ночнушка, поверх которой здесь принято его надевать, пропахли дымом. Но на следующее утро первое, что я делала — отыскивала под подушкой сигареты и зажигалку. Зажигалки раз за разом, через день, не оказывалось. Кололи такую дрянь, не то что не почувствуешь, как кто-то лезет под подушку — вывернут тебя наизнанку, не проснешься. Многие в первой палате всю ночь лежали почти без движения. Едва дыша. Как в обмороке. И я.
В первой палате — изоляторе — через которую проходят все, вновь поступающие, и кто-то, подобно мне, задерживается надолго, больным не полагается тумбочек. Вещи прячутся под матрас на панцирной сетке железных кроватей, выкрашенных теперь облупившейся светло-голубой краской. Вставая с желтых простыней, с пружинного ложа, как мертвец из бедного металлического гроба, я брела в туалет. Это было единственное место, кроме палаты, где я могла быть. По коридору бродить не дозволялось.
— Куда пошла?..
Окрик разворачивал, возвращал на круги.
— Я просто хотела пройтись.
— Ты уже прошлась!..
В туалете, собственно, был и умывальник — две раковины. Три унитаза — один белый, другой голубой, третий почему-то фиолетовый. Бачки под потолком. Вентилятор, производящий шум и поднимающий сигаретный пепел в воздух, напитывал все тесное помещение равномерным затхлым и терпким запахом курева.
— Доброе утро, — говорит Жанна.
Жанна даже улыбается. У нее подергивается под правым глазом: нервный тик. Она сидит на перевернутом ведре и курит. В руке у нее раскрытый на двадцать первой странице акафист Серафиму, Саровскому чудотворцу. Что страница двадцать первая, почему-то сразу врезается в сознание, и я начинаю думать, умываясь водой с привкусом металла, что это может значить.
— Двадцать один, — зачем-то вслух говорю я.
— В сумме оно дает три. Двадцать один — троица: Бог-Отец, Бог-Дух и Бог-Сын, — насыпает гороху маленькая бойкая старушка, ее, кажется, зовут Татьяна. Впрочем, может, и как-то иначе. Она лепечет без умолку, мелет тонкую муку своего застарелого бреда, а если вызвать ее на разговор, потешает окружающих своими нелепостями. — Третий курс богословского факультета!.. Почему Бог-Сын выражается числом «один»? Потому что один спустился к людям. Почему Бог-Отец и Бог-Дух — число два? Потому что без Сына они неполны.
— Ладно, ладно, Таня, — останавливает Жанна. — Тут тебе кто угодно это расскажет. Вон Иру спроси.
Ира ничего не говорит, она только мычит. Она так тяжело больна, что мало похожа не только на женщину, но и вообще на человеческое существо. Больше всего она смахивает на вставшую на задние лапы свинью, которую начали претворять в человека, но забыли, остановились на полпути. Хотя на деле она, вероятно, пережила обратную метаморфозу. Тяжелый подбородок, маленькие осоловелые глазки, необъятная ширина тела под всегда распахнутым халатом. Здесь, в большинстве, люди не рождались такими — а становились. То есть в общем переживали период именно становления, как ни относись к нему. И по-своему это, может, даже и гармонично.
