Трейси Шевалье - Девушка с жемчужиной
— Мне понадобится на это много времени, — пролепетала я.
— Когда приобретешь навык, все будет получаться быстрее.
Мне страшно не хотелось возражать ему или отказывать в его просьбе — в конце концов, он был моим хозяином. Но я боялась навлечь на себя гнев женщин.
— Мне сейчас надо идти к мяснику, а потом гладить, сударь. Так хозяйка распорядилась.
Мне самой эти слова казались неубедительными.
— К мяснику? — спросил он, нахмурившись.
— Да, сударь. Хозяйка спросит меня, почему я не занимаюсь своими делами. Ей надо будет сказать, что я помогаю вам. Мне трудно приходить сюда без всякого объяснения.
Хозяин молчал. Колокол в Новой церкви отбил семь ударов.
— Ясно, — проговорил он, когда колокол замолк. — Над этим надо подумать. — Он положил часть косточек обратно в ящик комода — Но эти кусочки истолки, — сказал он, указывая на оставшиеся. — На это понадобится не так много времени. А мне надо уйти. Когда все будет готово, оставь все как есть.
Ему придется поговорить с Катариной и объяснить, что он хочет поручить мне эту работу. Тогда мне будет легче выполнять его поручения.
Я ждала, но он так и не поговорил с Катариной.
Проблема неожиданно разрешилась при невольной помощи Таннеке. Со времени рождения Франциска кормилица спала в комнате с распятием вместе с Таннеке. Оттуда ей было близко до большой залы, где она кормила ребенка. Хотя Катарина и отказалась кормить его грудью, она настаивала на том, чтобы Франциск спал в своей кроватке рядом с ее постелью. Мне это казалось непонятным и неудобным для всех и, впрочем потом, узнав Катарину получше, я поняла, что, она отказываясь выполнять материнские обязанности, тем не менее хотела сохранить видимость материнства. Таннеке не нравилось спать в одной комнате с кормилицей. Она жаловалась, что та ночью слишком часто встает к ребенку, а если и лежит на месте, немилосердно храпит. Жаловалась она всем и каждому, не заботясь о том, слушают ее или нет. Потом начала отлынивать от работы, ссылаясь на то, что никогда не высыпается. Мария Тинс сказала ей, что тут ничего нельзя придумать, но Таннеке не переставала ворчать. При этом она часто кидала злые взгляды на меня — раньше, когда в доме появлялась кормилица, Таннеке спала в моей подвальной комнате. Послушать ее — так это я была виновата в том, что кормилица храпит.
Как-то вечером она даже стала жаловаться Катарине. Та, несмотря на холод, готовилась к вечеру у Ван Рейвенов и была в хорошем настроении. Она всегда приходила в хорошее настроение, когда надевала желтую накидку и жемчужное ожерелье с серьгами. Она пудрилась, надев поверх накидки широкий белый воротник, чтобы пудра не попадала на ткань. Пока Таннеке перечисляла свои обиды, Катарина продолжала пудриться, держа перед собой ручное зеркало. С заплетенными в косы волосами и вплетенными в них лентами она была очень красива — если только у нее было веселое выражение лица, а сочетание светлых волос и карих глаз придавало ее внешности что-то экзотическое.
Наконец она не выдержала.
— Хватит плакаться! — со смехом вскричала она. — Нам нужна кормилица, и она должна спать неподалеку от меня. В комнате девочек места нет, а в твоей есть — вот и вся недолга. Ничего поделать я не могу. Чего ты ко мне пристаешь со всякой ерундой?
Тут раздался голос хозяина:
— У меня возникла мысль.
Я в это время искала в шкафу свежий фартук для Лисбет и удивленно подняла на него глаза. Он стоял в дверях. Катарина недоуменно смотрела на него. Он редко вмешивался в домашние дела.
— Поставьте постель в чердачную комнату, и пусть кто-нибудь спит там. Например, Грета.
— Перевести Грету на чердак? — воскликнула Катарина. — Но зачем?
— Тогда Таннеке сможет спать в подвале, — спокойно объяснил он.
— Но… — Катарина остановилась на полуслове, не зная, что возразить. Ей эта мысль была явно не по вкусу, хотя она сама не знала почему.
— Давайте так и сделаем, сударыня, — радостно вмешалась Таннеке, метнув на меня взгляд. — Тогда я смогу высыпаться.
Я занялась перекладыванием одежды детей, хотя в этом не было никакой необходимости.
— А как же быть с ключом от мастерской? — наконец придумала довод Катарина. На чердак можно было попасть только по лестнице из кладовки при мастерской. Чтобы лечь спать, мне придется проходить через мастерскую, которую на ночь запирали. — Не можем же мы доверить ключ служанке.
— Ей и не нужен ключ, — возразил он. — Когда она ляжет спать, ты запрешь дверь мастерской. А утром она встанет и займется уборкой мастерской, пока ты не придешь и не отопрешь дверь.
Я перестала перекладывать вещи. Мне не нравилось быть запертой на ночь.
Но к сожалению, эта мысль понравилась Катарине. Наверное, она подумала, что, запертая наверху, я никуда не денусь и одновременно не буду мозолить ей глаза.
— Хорошо, — решила она. Катарина быстро принимала решения. Она обратилась к Таннеке: — Завтра вы вдвоем перенесете ее кровать в чердачную комнату. Это временно, — добавила она. — Скоро мы перестанем нуждаться в услугах кормилицы.
«Временно!» — подумала я. Покупать мясо и рыбу на рынке мне тоже поручили временно.
— Давай поднимемся в мастерскую, — сказал он, глядя на Катарину особым взглядом, который я уже научилась узнавать — взглядом художника.
— Я? — Катарина улыбнулась мужу. Он очень редко допускал ее в мастерскую. Она широким жестом положила на стол пуховку и стала снимать припорошенный пудрой воротник.
Он схватил ее за руку.
— Оставь воротник.
Это было почти так же удивительно, как его предложение переселить меня на чердак. Он повел Катарину по лестнице. Мы с Таннеке обменялись взглядами.
Со следующего дня дочь булочника стала позировать в широком воротнике.
Марию Тинс провести было не так просто. Когда Таннеке с торжеством объявила ей, что она переезжает в подвал, а я — на чердак, она задумчиво попыхтела трубкой и нахмурилась.
— Вы могли бы просто поменяться местами, — сказала она, махнув на нас трубкой. — Грета спала бы с кормилицей, а ты — на ее месте в подвале. И никому не нужно было бы переезжать на чердак.
Но Таннеке ее не слушала: она была в таком восторге от своей победы, что не заметила логики в возражении своей хозяйки.
— Госпожа согласилась, — безыскусно сказала я. Мария Тинс бросила на меня внимательный взгляд искоса.
Когда я переехала на чердак, мне стало проще растирать краски для хозяина. Я могла позже лечь и раньше встать, но иногда он давал мне такое большое задание, что мне приходилось придумывать причину, чтобы подняться на чердак после обеда, когда я обычно шила у огня. Я стала жаловаться, что в темной кухне мне было плохо видно, как ложатся стежки, и что мне лучше шить в светлой чердачной комнате. Или я говорила, что у меня болит живот и мне надо прилечь. Каждый раз, когда я придумывала какой-нибудь подобный предлог, Мария Тинс бросала на меня все тот же внимательный взгляд искоса, но ничего не говорила.
Я привыкала лгать.
Предложив, чтобы я спала на чердаке, он предоставил мне самой распределять свои обязанности, чтобы найти время работать на него. Он никогда не пытался мне помочь, придумав какую-нибудь отговорку для жены, и не спрашивал меня, смогу ли я выкроить время. Он просто давал мне утром задание и ожидал, что на другое утро все будет сделано.
Но сама работа с красками искупала все трудности. Я полюбила толочь материалы, которые он приносил из аптеки, — кости, белый свинец, марену, массикот. Я старалась изо всех сил, чтобы краски получались чистыми и яркими. Я убедилась, что, чем мельче порошок, тем сочнее краска. Из грубых бесцветных кусочков марены получался ярко-красный порошок, который в смеси с льняным маслом давал искрящуюся алую краску. Своими собственными руками я как бы совершала волшебство.
Хозяин также научил меня, как промывать исходный материал, чтобы избавиться от инородных примесей и выявить настоящий цвет. Я иногда раз по тридцать прополаскивала материалы в раковинах или мелких мисочках, чтобы удалить мел, песок или гравий. Это была долгая и нудная работа, но я получала огромное Удовлетворение, видя, как с каждым полосканием краска становится чище и ближе к тому, что ему нужно.
Единственной краской, которую он мне не доверял, был ультрамарин. Ляпис лазури стоил так дорого и процесс извлечения синей краски из этого камня был таким сложным, что ультрамарин он всегда готовил сам. Я привыкла находиться рядом с ним. Иногда мы стояли рядом: я толкла белый свинец, а он промывал ляпис или обжигал на огне охру. Со мной он почти не разговаривал. Он вообще был неразговорчивый человек. Я тоже помалкивала, но светлая комната дышала покоем. Закончив работу, мы поливали друг другу на руки из кувшина и щеткой отчищали следы краски.
В чердачной комнате было очень холодно, хотя там и был маленький очаг, на котором он подогревал льняное масло или обжигал краски. Я не смела разводить в нем огонь, если он меня об этом не просил. Иначе мне пришлось бы объяснять Катарине и Марии Тинс, почему я извожу так много торфа и дров.
