Катрин Панокль - Мы еще потанцуем
Леон глухо ворчит у него на руках, и Дэвид Тайм слышит, как хлопнула дверь. Вернулась Люсиль. В руках — целая куча пакетов. Он легонько шлепает Леона, чтобы тот слез с колен, встает и подходит к ней — поприветствовать.
— У вас усталый вид, дорогая…
— Наверно, разница во времени… А вы как поживаете?
— Я — прелестно.
— А Леон? — спрашивает Люсиль, проводя рукой по голове бассета, благодарно виляющего хвостом.
— У него вчера вечером были проблемы с пищеварением, я посадил его на диету.
— Я привезла вам кое-какие гостинцы из Нью-Йорка. Вы лучше присядьте, у меня для вас сюрприз!
Дэвид Тайм садится на широкое канапе, покрытое толстой кашемировой шалью, закидывает ногу на ногу, покачивает левой ступней, облаченной в домашний мокасин мягкой лакированной кожи, и погружается в созерцание супруги. Люсиль, выдержав паузу, вручает ему вышитую вручную подушечку с надписью «To be rich is no longer a sin, it’s a miracle»[41]. Дэвид улыбается ей и подкладывает подушку под поясницу. Какое, в самом деле, счастье быть богатым и иметь возможность баловать такое чудесное создание!
— Это только на закуску! А теперь, Дэвид, будьте любезны, закройте глаза, досчитайте до десяти и откройте…
Он прикрывает веки, слышит звук открываемой двери, шорох шагов по ковру, досчитывает до десяти и… О боже! Каналетто[42]! Целых три месяца он охотился на эту картину, без конца листал каталоги «Сотбис» и «Кристис», но она так ему и не попалась.
— Как вам это удалось, Люсиль? Я в себя прийти не могу!
Его сердце гулко колотится под домашней курткой; он вскакивает, чтобы получше рассмотреть картину, и задевает ножку столика. Стакан опрокидывается. Люсиль смотрит, как пахучая жидкость разливается по красному дереву, капает на ковер, расплываясь большим темным пятном. Внезапно к ее горлу подступает тошнота, но она берет себя в руки и, повернувшись к мужу, видит детскую радость в его глазах. Он вертится вокруг картины, подпрыгивает, урча от удовольствия, изучает подпись, надевает очки, чтобы разглядеть все детали, и смущенно почесывает шею, пытаясь скрыть волнение.
— Люсиль! Вы не могли доставить мне большего удовольствия! Мы повесим ее в Венеции, не правда ли? Вернем, так сказать, на родину…
Он подходит к ней и нежно целует ей руку. Она склоняется к нему и шепотом выдыхает:
— Дэвид, вы любите меня?
— Это вас не касается, дорогая. Не пройти ли нам к столу? Надо признать, я что-то проголодался… Сегодня у меня праздник!
…Клара открывает дверь. Он выпрямляется. Она по-прежнему красива и соблазнительна. Короткие волосы, яркие губы, белая кожа и глаза, огромные, как два холодных моря, ледяных северных моря, глаза цвета устриц или прибрежных скал. Она изображает непринужденность, так и порхает. У него больше нет сил. Только рухнуть на белый диванчик. Страх внутри него давит все сильнее. Она спрашивает: «Шампанского? Устроим праздник?». Он говорит: «Сядь. Кончай этот цирк. Мне и так тяжело».
О, как эта обнаженная рука откидывает одеяло… как эти пальцы смахивают пряди с лица, открывая улыбку… Эти узенькие плечи и хрупкие запястья… Его переполняет волнение, но он не может позволить себе волноваться. Нет, не сейчас. Не время раскисать. Надо разозлиться. Ну-ка, ну-ка… Этот старый пердун писал ей любовные письма. Она брала бабки и выбрасывала письмо. Неважно, что он продолжал писать, а она ему позволяла. Имела с ним дело. С ним и его деньгами. Вспышка ненависти. Отчетливое, непреодолимое желание причинить боль. Изукрасить ее физиономию расчетливой мещанки. Кто сказал, что горе облагораживает? Горе озлобляет, это да. Делает мелочным, эгоистичным, подозрительным. Горе унижает. Может, чужие страдания и делают вас лучше, заставляют задуматься, но собственные — нет! Я никогда не был таким злым, как сейчас. Хочется всех загнать в ту же задницу, где сижу сам. Чтоб они все сдохли! Сколько засранцев! Миллионы засранцев! Я злой, я клал на всех с высокой колокольни!
— МНЕ КРЫШКА, МИЛОЧКА. ПИЗДЕЦ. Я ПОПАЛ. ПО ПОЛНОЙ ПРОГРАММЕ.
Он выкрикнул это. Повторил еще раз. Такая каша во рту — кажется, слова стали тяжелыми, как камни…
Она смотрит ему прямо в глаза. Не шевелясь. Почти не шевелясь. Только чешет ногтем указательный палец. В детстве она обкусывала ногти до мяса. Сейчас они ровные, гладкие. Тихий шорох — только он и выдает ее смятение. Сейчас важна каждая мелочь, думает он. Он настороже. Он привык быть настороже. Она ждет. Она тоже привыкла быть настороже. Но не показывает виду. Она всегда умела владеть собой. А сейчас ей спешить некуда. Ей не страшно. Привыкла. Пока еще беспокоиться не о чем. Она выжидает. Спрашивает себя, какую новую боль он ей готовит. Ждет продолжения. А там поглядим.
Он едва не закричал. Это не игрушки, Клара, на этот раз не игрушки. Игры кончились. Доигрались! Но он говорит:
— Я в жопе, Клара. И если все подтвердится, ты тоже.
Она вздрагивает, но молчит. Не помогает ему.
У нее красиво. Красиво и современно. Красивый паркет, поскрипывающий под ногами. Квартира-студия с кухней в одном углу, столовой в другом, гостиной в третьем и спальней в глубине, за ширмой. Они вместе отмечали новоселье. Лет пять назад, после их встречи на выставке. Она усмотрела в этом добрый знак. Сколько мужиков она с тех пор перетаскала в этот свой уголок-спальню?
— Ты ни о чем не спрашиваешь? Ты же мне звонила… Хотела меня видеть? Увидела, и не пожалеешь.
Она по-прежнему не двигается. Молчит и ждет.
— Я тебе говорю, что если все подтвердится, мне пиздец, а ты как язык проглотила! Вот что тут такое, а? Что тут такое?
Он тычет себе в грудь, в живот. Машет руками.
Она молчит. Он всегда любил драматизировать, играть на публику. Клара тянется вперед и ловит взгляд Рафы. Завладевает им. Скажи мне, Рафа, скажи все, ты же знаешь, что ни слова не сорвется с моих губ, чтоб помочь тебе. Я слишком осторожна. Сколько раз ты завлекал меня в свои сети, а потом отшвыривал, измученную, с истерзанным сердцем? Сколько раз я верила тебе снова и снова, а ты уходил тайком, как вор, и я из газет узнавала, что красивый, обаятельный и гениальный Рафаэль Мата встречается с мадемуазель Такой-то, хотя еще накануне мы засыпали, тесно прижавшись друг к другу, так тесно, что между нашими телами нельзя было просунуть лезвие ножа? Я звонила тебе утром не для того, чтобы получить в ответ ненависть и боль, а чтобы помириться. В ее глазах мелькнули слезы, невысказанные упреки — и тут же пропали. Злость, потому что они потеряли впустую столько времени, и слезы, потому что потеряют столько же. Клара знает: по-другому у них не получится.
И тогда он падает к ее ногам, кладет голову ей на колени и произносит слова, которые она не хочет слышать. Он шепчет их в ткань ее короткой юбки, такой короткой, что он одним движением задирает ее, открывая ляжки, и роняет слова туда, в ее ляжки, чтобы она не сразу поняла.
— Помнишь Дорогушу?
Он усмехается, прижимаясь губами к теплой плоти ее ляжек, приникая к этому горячему, сладкому источнику. Вдыхает ее, вжимается в нее, чтобы найти в себе силы продолжать.
Она помнит Дорогушу. Они ровесницы. Долго были подругами. Пока… Пока она не превратилась в секс-бомбу. Не вошла помимо воли, насильно, в ту категорию женщин, от которых хотят лишь секса, которым дают лишь секс и которые в результате ни на что, кроме секса, не способны. Уже в десять лет она так возбуждала мужчин, что они онанировали на нее. Ждали, высунув язык, когда она дорастет до приличного возраста, чтобы обрушиться на это тело, маячившее у них перед носом, как красная тряпка. Что они и сделали. Всем скопом. Набросились, как свора собак. В подвале. В тот день, когда ей исполнилось четырнадцать. Не спрашивая позволения, не поинтересовавшись даже, с кого она предпочла бы начать. Толклись вокруг нее, сунув руки в расстегнутые ширинки, отпихивая друг друга локтями, чтобы не потерять ни крошки, и колени их дрожали от нетерпения, когда другие, более взрослые, более сильные и жестокие, прижимали ее запястья к бетонному полу подвала в доме номер 24 и затыкали ей рот, заглушая крики. Слабаки взбадривали себя, отхлебывая пива из банки. Впрочем, скоро, рассказывала она — первое время она еще что-то рассказывала, — крики прекратились. Ей было страшно, она умирала от страха, но не кричала. Смотрела на них и знала, что ничего не может изменить. Что должна пройти через это. Что это записано в округлом движении ее бедер, ягодиц, в зазывном колыхании сформировавшейся груди. Все нормально. В коммуне такие истории случаются на каждом шагу. Женщине положено опасаться самца, который подстерегает ее и волочет в темный угол, самцов, сбившихся в стаю, которые окликают ее, опрокидывают наземь и насилуют, подбадривая друг друга. Нормальное зверство. Она не закрывала глаза, не корчила из себя недотрогу. Ждала боли. Знала, что первый раз бывает больно. Больно, но терпимо… Когда они все ушли, она молча, ни разу не всхлипнув, одернула юбку и вытерлась. Всего-то и делов, сказала она себе, всего и делов… И все самцы звереют из-за этой маленькой щелки, из-за этой складки на теле. «Вот козлы! — подумала она. — Стадо скотов! И на этом стоит мир!» Ее звали Сильви Блондель. По крайней мере сначала. Потом она стала Сильви Блондинкой, Сильви Давалкой, умелой и на все готовой. Вскоре приобрела такой опыт, что ввела таксу на свои услуги и поселилась в подвале. Навела там уют: старый матрас, подушка, одеяла и канистра с водой, чтобы подмываться в перерыве между клиентами. А то стоит одному кабану по тебе поелозить, и уже вся спина ободрана, и между ног всегда липко, достало. Но теперь нужно было платить. И не мухлевать, не жмотничать. Сильви Давалка стала Дорогушей и отдавала себя задорого. Была готова на все, если играют по ее правилам, но выпускала когти, если ее пытались надуть. Она больше ничего не боялась. Заставила себя уважать. На все был свой тариф; имелись фирменные блюда — кончать на грудь или в рот. Она зарабатывала деньги с такой уверенностью в себе, что здоровенные амбалы поджимали хвосты. Она стала такой же дикой и жестокой, как они. Дорогуша… Такая сильная! Клара уважала ее. Она переборола судьбу, превратила свою беду в товар. Те самые парни, что запугали ее в первый раз, теперь ходили у нее по струнке. Но всегда возвращались. Еще раз отведать этой примитивной, дикой любви, когда тела соединяются без нежности, без ласки, без малейшего чувства. Безликие, равнодушные, чужие друг другу, едва разомкнулись объятия. В восемнадцать лет она заперла свой подвал и уехала в Париж учиться на косметичку. Сняла квартиру-студию, завела клиентов постарше и побогаче. Больше о ней никто ничего не слышал. До того самого дня, когда она вернулась, не сказав ни слова, и сняла квартиру в нашем районе.
