Зои Хеллер - Правдолюбцы
Одри ошеломленно таращилась на врача; еще немного — и глаза у нее вывалились бы из орбит.
— Да что с вами? — закричала она. — Или вы прогуляли тот день в колледже, когда ваши сокурсники давали клятву Гиппократа?
— Миссис Литвинов, я должен…
— А, — Одри резко взмахнула рукой, — да пошли вы.
Шагая назад к палате, она, чтобы избавиться от рези в глазах, по-детски терла их костяшками пальцев. Об этом подонке надо сообщить в медицинский совет. И его вышвырнут из больницы пинком под тощий зад. Одри сжала кулаки с такой силой, что на ладонях полумесяцем отпечатались следы от ногтей.
В палате Джоела Ханна, навалившись на поручни кровати, разговаривала с сыном. Одри задержалась на пороге, глядя на крупные пылинки, лениво кружащиеся в сероватом освещении, и слушая, как свекровь что-то умиротворяюще бормочет, не получая ответа. Затем Одри подошла к кровати, села рядом. С каждым днем, чудилось ей, муж все меньше походил на того Джоела, которого она знала и любила. Кроме проводков ЭКГ, крепившихся к груди, и катетера на мочевом пузыре, из горла Джоела торчала трахеотомическая трубка, из желудка — трубка, искусственного кормления, а макушку покрывал прибор, измерявший внутричерепное давление. Скоро под этим напластованием приспособлений, поддерживающих жизнь, Джоела совсем не будет видно.
К злости на врача примешивались угрызения совести: Одри поймала себя на лицемерии. Они с Джоелом никогда не впадали в сентиментальность, когда речь заходила об их собственной смерти. Их реплики на этот счет звучали намеренно иронично.
— Когда я не смогу самостоятельно пописать, — несколько лет назад сказал ей Джоел, у которого начались проблемы с простатой, — сдай меня на скотобойню. Пусть из меня сделают собачьи консервы.
Глядя на людей, толкующих о святости человеческой жизни и требующих, чтобы их обожаемому родственнику длили существование, хотя этот родственник давно превратился в овощ, супруги Литвиновы лишь сокрушенно качали головой: «Рехнулись, бедняги». И как же они радовались своей антирелигиозности, ибо лишь атеизм способен должным образом подготовить человека к тому, как с достоинством встретить свою кончину.
— Нам нечего бояться, — говорил Джоел. — Мы знаем, что больше ничего нет.
Но теперь, вне уютной атмосферы послеобеденных дурачеств, теперь, когда Одри лоб в лоб столкнулась с вероятностью пережить мужа, она поняла, какой трусливой была их тогдашняя бравада. Сколько они сэкономят государственному здравоохранению, удушив друг друга полиэтиленовыми пакетами? Чем они были, эти остроты, если не жалкими увертками? Лишь бы не глядеть в глаза ужасу небытия.
Подавшись вперед, она неловко погладила руку Джоела, чуть ли не целиком скрытую под сбруей проводов. Она любила его руки — сухие, плотные ладони, длинные пальцы с выпуклыми костяшками. У него не прикосновение, шутила она, но секретное оружие, волшебный бальзам от всех супружеских разногласий.
Она вспомнила, как 34 года назад Джоел пришел проведать ее в больницу «Гора Синай», где она рожала Карлу и куда ее доставили на «скорой». Девочка появилась на свет накануне ночью с помощью кесарева сечения, а Джоел в это время не находил себе места в бостонском аэропорту, накрытом туманом. Когда он наконец явился, шумный, веселый, Одри уже полдня лежала на больничной койке. Она с обидой наблюдала, как он скачет по палате, как тают медсестры, сраженные его обаянием, как он, склоняясь над дочкой, напевает вместо серенады песенку из мюзикла «Карусель».
Дочка моя
Бело-розовая,
Как персиковое мороженое.
Дочка моя,
Голосок звонкий,
Умнее не сыщешь девчонки.
— Спасибо, что пришел, — процедила Одри, когда Джоел передал ребенка медсестрам и они остались одни.
— О-о, бедненькая моя. — Задернув прикроватную занавеску, он улегся рядом с ней.
— Скотина, бросил меня одну.
— Но я рвался к тебе, любимая…
— Не надо было вообще уезжать! Поперся в Бостон, когда у тебя жена на сносях.
— Милая… — Засунув руку под одеяло, он погладил ее распухшие, сочащиеся груди, скользнул ладонью на перевязанный живот, потом вниз, к болотистому месиву между ног.
— Ох, я сейчас просто отвратительна, — проворчала Одри. — Из меня отовсюду течет.
Джоела это не пугало. В нем не было ни капли брезгливости, с какой мужчины обычно относятся к женской биологии. Он любил ее тело целиком, со всеми выделениями.
— Прости, детка. Я правда переживал. Было очень больно, когда они тебя резали?
— Не особенно, — призналась Одри. — Словно кто-то роется в нижнем ящике моего комода.
— Молодчина, — рассмеялся Джоел.
И снова тихонько запел песенку из «Карусели», но на этот раз для нее.
Пацаны за ней увиваются,
Все норовят ее отнять
У преданного отца.
Ох эта бело-розовая малышня…
Но моя дочка, лапочка,
Как проголодается.
Мчится домой стремглав — к папочке.
— Черт! — прошептал Джоел, схватившись за мошонку. — Когда мы опять сможем трахаться?
Ранним вечером, паркуясь у своего дома, Одри заметила Джин, перебегавшую через улицу.
— Привет! — крикнула Джин. — Похоже, я как раз вовремя!
Одри напрочь позабыла о том, что Джин собиралась к ней зайти. Она с тоской глянула на мешковатые джинсы, в каких ходят забубенные школьные учителя, и красный берет своей подруги. На людях Одри часто стеснялась Джин. Ей казалось, что вдвоем они выглядят комично — высоченная, широкобедрая Джин и маленькая, тощая Одри. А вдобавок, благодаря странным мужиковатым нарядам Джин, Одри опасалась, что их могут принять за лесбиянок.
— Какой чудесный вечер! — воскликнула Джин, оборачиваясь в сторону Гудзона.
Солнце, угнездившись в ярких оранжево-розовых облаках, медленно опускалось на Джерси-сити точно вдоль разделительной полосы вест-сайдского шоссе. Цветущие хрупкие деревца в металлических кадках с трепетом провожали каждую машину, проезжавшую мимо. Одри улыбнулась. Давным-давно, когда она только приехала в Нью-Йорк, мрачный драматизм этого города настолько ее заворожил, что она не замечала даже проблесков красоты вокруг. Но в ту пору город мог завоевать ее, только напугав, — душными черными улицами и сырым подземельем метро. За сорок лет мегаполис ее молодости в стиле нуар значительно посветлел и похорошел, превратившись в город закатов и магнолий.
Шагая к дому Одри, обе женщины подставляли лица последним, почти не греющим лучам солнца.
— Как дела в больнице? — спросила Джин.
— Прекрасно. Роза свалила, и мне пришлось в одиночку тащить Ханну туда и обратно.
О стычке с доктором Крауссом Одри намеренно умолчала. Если Джин не разделит ее возмущения — если скажет, что доктор по-своему прав, — Одри этого не вынесет.
С противоположной стороны улицы к ним приближалась высокая негритянка средних лет. Длинные седеющие дреды она завязала в хвост, рюкзак колотил ее по спине в такт шагам. Одри показалось, что с этой женщиной она уже где-то встречалась, но они миновали друг друга, не поздоровавшись.
Вынимая ключи из сумки, Одри припоминала, осталось ли в доме молоко для чая. Когда они с Джин взбирались на крыльцо, она увидела мельком, что женщина с дредами возвращается назад. Заблудилась, должно быть.
— Прошу прощения, — раздался голос. — Вы — Одри?
Одри обернулась. Незнакомка топталась у крыльца, неуклюже стаскивая с себя рюкзак.
— Меня зовут Беренис Мейсон. Нам надо бы поговорить.
— О чем?
— О вашем муже, — не сразу ответила женщина. — О Джоеле.
— Вот как? — Обнаружив ресторанную рекламу под дверью, Одри нагнулась, чтобы вынуть листок.
— Я бы не хотела разговаривать на улице, — продолжила незнакомка. — Это дело требует деликатности. Могу я войти?
Сдерживая ухмылку, Одри скосила глаза на Джин. Требует деликатности. Жеманная фраза была наверняка отрепетирована заранее.
— Вы — журналистка? — спросила Джин.
Незнакомка замотала головой:
— Нет, нет.
Выпрямившись, Одри изучала эту очень полную женщину с большой тяжелой грудью, одетую — слегка не по возрасту — в сиреневую юбку и кроссовки.
— Откуда вы знаете Джоела?
— Мы с ним друзья, — улыбнулась чернокожая. — Старые друзья.
— Ясно.
Очередная поклонница, сообразила Одри. Каждый год на Перри-стрит забредали одна-две такие потерянные души в надежде установить — либо воображая, что уже установили, — особые отношения с Джоелом, их героем, защитником сирых и убогих. Как правило, они вызывали жалость, но потакать им не следовало. Под подобострастными манерами скрывалась стальная воля приживалок.
