Антун Шолян - Гавань
О существовании подобных настроений инженер и раньше догадывался, но знал о них как бы издалека, понаслышке; он не представлял все это реально. Викица открыла ему особый мир, в совершенстве овладевший самыми вульгарными и дешевыми средствами самообмана. Какая-то болезненная опустошенность его прошлой жизни обусловила жажду именно такого мира. Он хотел обрести пространство, «в котором возможно парить». В котором не признают ни ложных, ни истинных ценностей. Где человек значителен сам по себе, а не по занимаемому им положению, где ничего не значит распределение сил и фигур на общественной доске. Где, правда, жить опасно, но зато все позволено.
В конце концов существовали и причины, о которых инженер не помышлял или в которых не хотел признаться даже себе самому. Совершенно ясно, что великие надежды, которые вдохновляли его в начале строительства, теперь, при столкновении с реальностью, понемногу меркли. Вера в стройку как символ его мечты все больше отступала на второй план перед грязной во всех смыслах работой, а надежда, что строительство разбудит его собственные дремлющие жизненные силы, оборотилась явным обманом.
Боясь оказаться на краю пропасти, он приписывал свое разочарование минутной слабости, депрессии и романтической хрупкости своей натуры, которую Магда умела так ловко ранить, своей неспособности переварить уроки реальной жизни. Он еще не хотел признаться самому себе, что Викица, словно чернильная клякса, заполнила пробел, оставленный утраченной мечтой о гавани, когда схлынула волна надежды на возрождение.
В конце концов, может быть, Слободан — если мы смеем судить объективно, то есть судить о чем-то, о чем не имеем понятия, — не был уж так предусмотрителен и осторожен, как сам полагал и в чем его иногда упрекала Викица. Если вначале он играл ва-банк, ставя все свои надежды на гавань, теперь, когда ставка постепенно ускользала, он незаметно переместил свой сентиментальный капитал и снова поставил его ва-банк, но уже на Викицу.
Ее вначале согнула эта тяжесть; а он вполне резонно не раз усомнился — выдержит ли Викица. Но она была молода, привлекательна и в первый момент выдержала. Ища опоры, он навалился на нее всей своей тяжестью. Никто не спрашивал себя, сколько это продлится. Было ясно — игра, которую они затеяли, только началась, шарик неумолимо покатился. Каждый день, нередко еще до конца работы, инженер сломя голову бросался к Викице, а она его поджидала с возрастающим нетерпением. Они все меньше могли выдержать друг без друга.
Инженер стал даже пренебрегать своей работой. Люди уже открыто судили и рядили о них. Впрочем, других сюжетов для сплетен в городке не было. Слободан и Викица теперь по нескольку раз в сутки занимались любовью: в гостинице, где придется — по оврагам, под деревьями, на пляже среди камней. Каждая неудача в любви повергала их в ярость — будто только телесная гармония помогала им выносить жизнь и друг друга.
После лихорадочного, безудержного секса, в который они вкладывали все силы, все, что знают и умеют, они часами сидели в пустом номере, не прикасаясь один к другому и не разговаривая, тупо тянули коньяк, а потом, после ужина, устраивались за столиком у Катины и на глазах у всех беззастенчиво целовались, едва дожидаясь минуты, когда смогут идти в постель.
Наутро пробуждались поздно, отупевшие, с тяжелой головой; инженер опаздывал на работу, Викица забывала ночью вернуться домой, как между ними вначале было условлено: отчасти, чтоб не вызывать лишних толков, на которые, правда, они вскоре перестали обращать внимание, отчасти из-за старого Дуяма, который теперь не выходил из дома и томился, сидя или лежа на кровати со своей собакой и с ружьем в руках. Викице надо было кормить и старого маразматика, и его шелудивого пса.
Обычно они сидели у Катины до поздней ночи, когда уже все, даже самые горькие пьяницы покидали корчму. Катина закрывала заведение и отправлялась спать, милостиво оставив им последнюю бутылку коньяка. Они сидели под платаном, в неоновом свете будто два привидения. Чередуя лихорадочные нежности с полными отчаянья исповедями. Испытывая стены своей тюрьмы.
— С возрастом приходишь к убеждению, — изливал душу Слободан, — что мир, к которому ты стремился, от тебя ускользнул, жизнь, о которой мечтал, не состоялась. Заблуждение глупой юности, будто свою жизнь ты можешь менять как хочешь. Заблуждение, будто мы с тобой можем повлиять на то, что с нами дальше будет. Что можем не только уповать и просить, но и бороться.
Потом его вдруг охватывала забота о самом себе и он принимался искать срочное и самое простое решение.
— Боже, что с нами будет! Зачем ты, дуреха, вообще связалась со мной! Ты еще ребенок! Ты еще можешь спастись. Кого-нибудь найдешь. У тебя все еще может сложиться хорошо. Я не могу тебя бросить, а ты меня можешь. Вот увидишь, у тебя еще все будет хорошо!
Поддавшись провокации, Викица пыталась состязаться с ним в благородстве. Она набрасывалась словно голодная каракатица.
— Это все глупости, мой дорогой Деспотик! К чему заботиться о том, что будет! Будет, что будет, главное — мы вместе. Главное, ты — мой, Деспотик! Все и так идет к чертовой матери! И что это значит: все будет хорошо? Вся наша дерьмовая жизнь основана на том, что все будет хорошо и что это нормально. А как раз и нет: нормально только то, что ничего не происходит. Когда-то и я думала, что мне хочется жить, как другие люди, солидно. А потом поняла, что у этих других людей нисколько не лучше, чем у меня: они тоже только живут, и все. В основном надеясь, что ничего не случится. Деспотик, Деспотик, иногда мне кажется, что все, что с нами происходит, я вижу в кино!
Для нее это означало наивысшую похвалу.
Опустошенный, как после просмотра волнующего фильма, Слободан снова сидел перед Грашо в его голом кабинете, напоминающем затхлое австро-венгерское присутствие.
На столе у Грашо лежала пачка закупочных договоров. Рядом — план местности, изрешеченный красными границами личных земельных участков, перенесенными сюда из кадастра. В каждой обведенной ячейке также красными буквами было вписано имя владельца. Уже откупленные участки были аккуратно заштрихованы красной фломастерной сеточкой, за которой беспомощно, словно пойманный морской окунь, трепыхалось имя бывшего хозяина. Исчерченные кусочки плана сливались в красные пятна, а Грашо длинным грязным ногтем указательного пальца постукивал по стопке договоров.
Слободан записывал фамилии, с которыми осталось лишь все «юридически оформить», и те, к которым следовало еще только приступить. В ближайшее время из Сплита сюда направлялась общинная комиссия по имущественно-правовым делам, чтобы рассмотреть нерешенные вопросы. В устах Грашо «нерешенные вопросы» звучали как уже решенные. Грашо был влюблен в выражение «в срочном порядке» и теперь щедро им пользовался.
— Тут, конечно, и вопрос о часовне, — прибавил он, бросив на инженера быстрый косой взгляд. Тоном, который свидетельствовал, что товарищу инженеру уже известно, что существует, конечно, еще и вопрос о часовне.
Инженер не имел об этом никакого понятия.
— О какой часовне? Святого Анты? На кладбище?
— Конечно, — сказал Грашо, — какой же еще? Вопрос, естественно, особого характера, ибо часовня — не частное владение. Хотя точно ничего не известно. Может, она принадлежит общине, а может, и нет. Документы по национализации отсутствуют. Надо это дело расследовать.
— А какое отношение имеет к нам эта часовня?
— Как это какое? Ее надо сносить. Из-за дороги. Видите, по плану дорога должна пройти именно здесь.
— Сносить? — поразился инженер. — Часовню?
Наступила пауза. Перед глазами Слободана возникла часовенка, простая, неброская, на том самом месте, где она, казалось, вечно стояла. Он помнил ее с детства и мог представить себе с любой стороны, как изображенную Хокусаи Фудзияму[17]. Она всегда была на замке, но, несмотря на это, в ней вечно горели свечки, благодарственные или заупокойные, или просто свечи. Он никогда не думал о том, кто их зажигает: свечи, как и часовня, существовали вечно, сами по себе. Часовенка была неотделима от городка и окружающего пейзажа.
Грашо наблюдал за ним. Спешить было некуда.
— Но этого никак нельзя допустить, — неожиданно заговорил Слободан, — во-первых, часовня какой-то исторический памятник, какая-то там архитектура, я точно не знаю, может быть, она даже под защитой государства. Кажется, я что-то слышал. И во-вторых, Грашо, подумайте, что скажут люди. Это ведь часть их городка. К тому же практически часовня окружена могилами.
— Мы же не собираемся разорять все кладбище, тускло улыбнулся Грашо, — всего с десяток рядов. Ста могилами больше или меньше, какое это имеет значение? Половина из них и вообще ничейные. Думаю, из родни уже давно никого не осталось в живых. А тем, что живы, выплатим издержки по переносу могил в другое место. Надо поговорить с народом.
