Сэмюэль Беккет - Мэлон умирает
Я лишился палки. Это самое выдающееся событие сегодняшнего дня, ибо снова наступил день. Кровать не шелохнулась. Должно быть, в темноте я не нашел точку опоры. Архимед был прав. Sign qua non. Палка, соскользнув со стены, скинула бы меня с кровати, если бы я ее не отпустил. Конечно, для меня было бы лучше расстаться с кроватью, нежели лишиться палки, но я не успел об этом подумать. Страх падения — источник многих глупостей. Это катастрофа. Полагаю, самое мудрое сейчас — пережить несчастье, погрузиться в медитацию и получить назидание. Именно этим человек отличается от обезьяны поднимаясь все выше и выше, от открытия к открытию, он пробивается к свету. Только сейчас, утратив палку, я до конца осознал, что именно я утратил и что она для меня значила. А осознав это, я поднялся к пониманию Палки, свободной от всех случайных проявлений, — о котором никогда не смел и мечтать. Сознание мое расширилось. Таким образом, я уже смутно различаю в обрушившейся на меня катастрофе замаскированное благо. Как утешительно все это. Катастрофа тоже, в своем первоначальном смысле, без сомнения. Быть погребенным в лаве и даже не поморщиться — вот это настоящий мужчина. Знать, что в следующий раз сумеешь проявить себя лучше, до неузнаваемости лучше, и что следующего раза не будет, и слава Богу, что не будет, — с таким знанием можно идти по жизни. Я, кажется, использовал палку наиболее выгодно, как мартышка, которая чешет блошиные укусы ключом от своей клетки. Теперь для меня очевидно, что, используя палку более разумно, я сумел бы, вероятно, выбраться из кровати и даже, возможно, вернуться в нее, когда мне надоело бы кататься и карабкаться по полу и ступенькам. Это внесло бы в мой распад некоторое разнообразие. Как получилось, что раньше мне это не приходило в голову? Не отрицаю, что у меня не было желания покидать постель. Но разве может мудрый не делать того, самой возможности чего он даже не подозревал? Не представляю себе. Мудрый, может быть. Но я? Снова день, по крайней мере, то, что в этом помещении слывет за день. Должно быть, я заснул, после приступа разочарования, подобного которому я давно уже не испытывал. Огорчаться незачем, один из двух разбойников попал в рай, процент, можно сказать, щедрый. На полу, рядом с кроватью, я вижу палку, точнее, я вижу часть палки, как всегда видишь только часть. С тем же успехом она могла бы быть на экваторе или на одном из полюсов. Нет, не совсем, поскольку, возможно, мне удастся ее как-нибудь поднять, я ведь такой изобретательный. И значит, не все еще безвозвратно потеряно. А тем временем мне не принадлежит уже ничего, согласно моему определению, если я его правильно помню, кроме тетради, грифеля и французского карандаша, при условии, что он действительно существует. Хорошо я сделал, что прекратил опись имущества, удачная мысль. Я чувствую себя окрепшим, возможно, во сне меня покормили. Я вижу горшок, тот, который не полон, он тоже для меня потерян. Вне всякого сомнения, мне придется писать в постель, как в младенчестве. Скальп с меня, полагаю, не снимут. Но хватит обо мне. Может создаться впечатление, что, оставшись без палки, я почувствовал себя лучше. Кажется, я знаю, как ее вернуть. Но мне пришла в голову мысль. Не лишают ли меня супа специально, чтобы помочь мне умереть? Не надо поспешно судить о людях. Но, в таком случае, зачем кормить меня во сне? Впрочем, вовсе не доказано, что меня кормили. Но если бы мне хотели помочь, разве не умнее было бы дать мне отравленного супа? Большую порцию отравленного супа? Возможно, они боятся вскрытия. Безусловно, они смотрят далеко вперед. Это напомнило мне, что среди моих вещей некогда находился пузырек, без наклейки, с таблетками. Слабительное? Успокаивающее? Не помню. Принять их, в поисках успокоения, и получить понос, да, это было бы досадно. Но такой проблемы не возникает, я и так спокоен, нет, недостаточно, мне чуть-чуть не хватает спокойствия. Но довольно обо мне. Сейчас я проверю свою идею, я говорю о способе вернуть палку. И если она верна, я имею в виду идею, то попробую, для начала, выбраться из постели. Если нет, то просто не знаю, что делать. Пожалуй, навещу Макмана. Откуда такая жажда деятельности? Я все больше и больше нервничаю.
Однажды, гораздо позже, судя по внешнему виду Макман очнулся, еще раз, в каком-то приюте. Сначала он не понял, что его забрали в приют, но как только он обрел способность понимать слова, ему сообщили, где он. Сказали, примерно, следующее: Вы находитесь в приюте святого Иоанна, ваш номер сто шестьдесят шесть. Ничего не бойтесь, вы среди друзей. Друзей? Ну-ну. Ни о чем не думайте, отныне за вас будем думать и действовать мы. Нам это нравится. И поэтому не благодарите нас. Помимо питания, тщательно скалькулированного так, чтобы вы были не только живы, но и здоровы, каждую субботу вы будете получать, во славу нашего святого покровителя, полпинты портера и пачку жевательного табака. Затем последовал инструктаж касательно его обязанностей и прав, ибо, осыпав его щедротами, ему еще и даровали кое-какие права. Оглушенный потоком любезностей, а ведь всю свою жизнь он избегал благотворительности, Макман не сразу понял, что обращаются именно к нему. Комната, или камера, в которой он находился, была набита мужчинами и женщинами, одетыми в белое. Они столпились вокруг его постели, и тем, кто оказался сзади, приходилось вставать на носки и вытягивать шею, чтобы как можно лучше рассмотреть Макмана. Главный, естественно, был мужчиной, в полном расцвете сил, черты его лица в равной пропорции выражали кротость и суровость, а тощая бороденка, несомненно, должна была подчеркивать его сходство с Мессией. По правде говоря, он не столько читал, сколько импровизировал или декламировал, судя по бумажке, которую держал в руках, бросая изредка на нее нетерпеливый взгляд. Наконец он протянул эту бумажку Макману вместе с огрызком химического карандаша, который предварительно смочил губами, и попросил расписаться, добавив, что это лишь формальность. Когда Макман подчинился, то ли из страха быть наказанным в случае отказа, то ли потому, что не сознавал серьезности совершаемого, тот взял у него бумажку, внимательно всмотрелся в нее и спросил: Мак, как дальше? И тут раздался невероятно пронзительный и неприятный женский голос: Ман, его фамилия Макман. Женщина стояла у изголовья, так что видеть ее он не мог, и обеими руками сжимала прутья кровати. Кто вы такая? — спросил главный. Ему ответили: Да это же Молл, вы разве не видите, ее зовут Молл. Главный обернулся в сторону говорящего, посмотрел на него и опустил глаза. Разумеется, сказал он, разумеется, я нынче рассеян. И добавил, помолчав: Прекрасное имя, — не пояснив, относятся ли его слова к прекрасному имени Молл или к прекрасному имени Макман. Не толкайтесь, пожалуйста! раздраженно сказал он. Затем, внезапно обернувшись, закричал: Господи помилуй, что вы все так толкаетесь? И действительно, комнату наполняли все новые и новые зрители. Лично я ухожу, сказал главный. И тогда все ушли, в большой спешке и давке, ибо каждый пытался протиснуться в дверь первым, осталась одна Молл, которая не шелохнулась. Когда все ушли, она пошла и закрыла дверь, потом вернулась и села на стул рядом с кроватью. Молл была маленькая старушка, абсолютно неказистая и лицом, и телом. По всей видимости, она призвана сыграть какую-то роль в тех замечательных событиях, которые, хочу надеяться, позволят мне положить всему конец. Костлявые желтые руки, изуродованные какой-то костной деформацией, и губы, такие вывернутые и толстые, что, казалось, они съедали половину лица, отталкивали от нее с первого же взгляда. В ушах она носила, вместо сережек, два длинных распятия из слоновой кости, неистово раскачивающиеся при малейшем движении головы.
Прерываюсь, чтобы сообщить, что чувствую себя великолепно. Видимо, горячка.
У Макмана создалось впечатление, что его вручали попечению и заботе этой особы. Правильное впечатление. Ибо властями было объявлено, что номер сто шестьдесят шесть находится в ведении Молл, что формально она придается ему. Она приносила пищу (одну большую тарелку в день, сначала горячую, потом остывавшую), первым делом каждое утро выносила горшок, учила мыться, лицо и руки каждый день, остальные части тела понемногу, в течение недели, в понедельник — ступни ног, во вторник — ноги до колена, в среду — ляжки, и так далее, кульминация наступала в воскресенье, когда он мыл шею и уши, нет, в воскресенье он отдыхал от мытья. Она подметала пол, иногда перестилала постель и, казалось, наслаждалась, до блеска натирая матовые стекла единственного в комнате окна, которое никогда не открывалось. Она сообщала Макману, когда он что-нибудь делал, дозволено это или нет, а также, когда Макман ничего не делал, имеет ли он право на бездействие. Означает ли это, что она находилась при нем постоянно? Конечно, нет, несомненно, ее ждали и в других местах, где она давала инструкции другим. Но на первых порах, пока он еще не привык к новому повороту судьбы, она, безусловно, покидала его довольно редко и даже наблюдала за ним часть ночи. Ее чуткость и добродушие становятся ясны из следующего эпизода. Однажды, вскоре после поступления, до Макмана дошло, что на нем, вместо его привычного одеяния, длинный балахон из грубого полотна или, возможно, дерюги. Он тут же принялся громко требовать свою одежду, включая, вероятно, и содержимое карманов, ибо он кричал: Мои вещи! Мои вещи! — снова и снова, катаясь по постели и хлопая ладонями по одеялу. Тогда Молл присела на краешек постели и положила свои руки следующим образом: одну — поверх руки Макмана, другую — ему на лоб. Она была такая маленькая, что не доставала ногами пола. Когда он немного успокоился, она сказала, что одежды его, конечно же, больше не существует, и потому вернуть ее нельзя. Что же касается предметов, обнаруженных в карманах, то их сочли совершенно никчемными, годными разве что в утиль, за исключением маленькой серебряной подставки для ножа, которую он может получить обратно в любое время. Выслушанные заявления настолько потрясли Макмана, что она тут же поспешила добавить, со смешком, что она пошутила и что на самом деле его одежда, вычищенная, отутюженная, заштопанная, пересыпанная нафталином, аккуратно свернутая и уложенная в картонную коробку с его именем и номером, цела, как в Английском Банке. Но так как Макман продолжал неистово кричать, требуя свои вещи, словно ни слова не понял из того, что ему сказали, Молл была вынуждена призвать на помощь правила, категорически запрещающие опекаемому контакт с пережитками безнадзорного существования, разве что когда его отпустят на волю. Но поскольку Макман продолжал вопить и требовать, в первую очередь, шляпу, Молл вышла, заявив, что он ведет себя неразумно. Вскоре она вернулась, держа кончиками пальцев вышеупомянутую шляпу, вытащенную, вероятно, из помойки на краю огорода, так как края ее были унавожены, и вся она насквозь прогнила. Более того, Молл позволила ему надеть шляпу и даже помогла в этом, усадив его в постели и обложив со всех сторон подушками, чтобы ему было удобно. Полным нежности взглядом наблюдала она, как успокаивается растерянное старческое лицо, как рот, скрытый в волосяных зарослях, пытается улыбнуться, а щелки красных глаз то неуверенно поворачиваются к ней в знак благодарности, то устремляются навстречу обретенной шляпе, как поднялись его руки, чтобы покрепче натянуть шляпу, и, дрожа от волнения, медленно опустились на одеяло. Наконец, они посмотрели друг на друга долгим взглядом. Губы Молл открылись и раздвинулись в ужасной улыбке, от которой глаза Макмана забегали, словно у животного под взглядом хозяина, и он, не выдержав, отвел взгляд. Конец эпизода. Это, должно быть, была та самая шляпа, которую он оставил посреди равнины, сходство их необычайно, принимая во внимание дополнительный износ. Но разве не может оказаться, что, как это ни странно, перед нами совсем другой Макман, несмотря на невероятное сходство (если знать и учитывать действие быстротекущего времени), как физическое, так и всякое иное. Ведь фактически на нашем острове Макманов несметное количество, и, более того, все они, за некоторым исключением, гордятся, как выяснило недавнее исследование, тем, что все как один происходят из одного знаменитого яйца. Поэтому они неизбежно должны напоминать один другого, время от времени, до такой степени, чтобы смешиваться даже в сознании тех, кто желает им добра и не мечтает ни о чем другом, как только различать их. Неважно, все друг на друга похожи, наследие плоти и духа одинаково, и не надо выискивать людей: кто жив, тот и виновен, не ошибетесь. Долго не сходил Макман с постели, не зная, можно ли ему ходить или даже стоять, боясь подвести начальство, если окажется, что можно. Рассмотрим сначала эту первую фазу пребывания Макмана в приюте святого Иоанна. Затем, если понадобится, перейдем ко второй и даже к третьей.
