Тадеуш Ружевич - Грех
Маленький Метек двадцать раз на дню заходил в ванную, смотрел на карпов и кричал:
— Их четыре, четыре, четыре! — при этом пытался схватить самого большого за хвост. Тогда рыбы оживали, начинали быстрее шевелить шафранными плавниками и проскальзывали сквозь пальцы мальчика, точно они тоже были водой.
Однажды после обеда в ванную вошел отец Метека. Он постоял, посмотрел на темные спины рыб, но не стал подпрыгивать и кричать: «Их четыре», а подумал: «Двух карпов изжарим, а еще из двух получится заливное, да к тому же можно сварить рыбный суп…»
— Папа, — спросил Метек, — а где живут рыбки?
— Рыбки живут в реках и в море. Рыбкам хорошо в море и озерах, им там весело, они плещутся…
— А зачем рыбки в ванне?
— Затем сынок, что эти рыбки — к празднику… На ужин.
Метек задумался, нахмурился и заплакал.
— Не хочу есть рыбок, — тихо сказал он, — не люблю праздники, зачем они нужны?
В дверях ванной появилась бабушка. От нее сегодня пахло ванилью и медом и веяло теплом, как будто она сама с раннего утра сидела вместе с пирогами в духовке. Бабушка посмотрела на личико внука, на его заплаканные глаза, и ее сердце наполнилось радостью и любовью, которые она от избытка чувств не знала, как выразить.
— Понимаешь, внучек, у людей праздник, потому что родился младенец Иисус и все радуются, даже бессловесные животные разговаривают друг с другом в эту ночь…
Метек посмотрел на бабушку, и улыбка, как маленькое солнышко, блеснула в его глазах.
— А где младенец Иисус?
— Иисус в пещере, пойдешь с бабушкой в костел — увидишь. Он лежит на сене в яслях, а вокруг летают ангелы и поют.
— А рыбки для Иисуса, бабушка?
— Нет, рыбки нам на ужин. Они тоже очень радуются. Видишь, как та большая бьет хвостом?
Метек помолчал, вздохнул и сказал очень серьезно:
— Не нужно есть рыбок. Рыбок нужно выпустить в море…
Отец подмигнул бабушке:
— Хорошо. Пусть сегодня они поплавают в ванне, а завтра я выпущу их в море. Надо им на дорожку покрошить хлеба, чтобы не проголодались. — Сказав так, он вышел из ванной.
Метек схватил бабушку за руку:
— А что стало с Иисусом?
Бабушка опять рассказала внуку то, что рассказывала много раз:
— Иисуса убили евреи. Плохие люди, они били его и забрали у него одежду.
— И попали за это в ад? — спросил Метек.
— Попали, внучек, попали, — сказала бабушка мальчику. И улыбнулась.
МОЯ ДОЧЕНЬКА
(перевод К. Старосельской)
I
Лампа на столе. Круг света в темной комнате. Девочка читает вполголоса текст из открытой книги, неразборчиво что-то повторяет; рот заслонен ладошками.
На диване лежит, сплетя руки за головой, мужчина. Открывает глаза, смотрит на девочку, на ее худенькие плечи, на прядки волос, по которым проплывает волна света, прислушивается к невнятным словам. Часы бьют двенадцать. С последним ударом тишина в комнате как будто сгущается.
Девочка кладет руки на книгу. Закрывает ладонью текст. Читает по памяти:
Перенеси пока хоть дух мой благосклонно
К лесам задумчивым, к родным лугам зеленым,
Над синим Неманом раскинутым по склонам:
К пшенице яровой, на золото похожей,
К полям, расцвеченным серебряною рожью,
Где желтый курий слеп цветет в гречихе белой
И клевер покраснел, как юноша несмелый;
Все опоясано межою, лишь местами
В ней груши вкраплены, с поникшими листами.
Среди таких полей, на берегу потока,
В густом березняке, на горке невысокой…
— Не курий слеп, Мируся, а курослеп.
— Что?
— Я говорю: курослеп…
— А я как прочла?
— Курий слеп.
Девочка оборачивается:
— Курий слеп.
— Ты пятнадцать минут твердишь «курий слеп», меня уже зло берет.
— Курий слеп… курий слеп…
— Ты ошибаешься, потому что не знаешь, что такое курослеп. Повторяешь, не думая.
— А ты знаешь?
— Знаю.
— Рассказывай! Спорим, что не знаешь?
— Курий слеп — это луговое растение…
Девочка смеется, подходит к дивану, присаживается рядом на корточки.
— Ты сам сказал «курий слеп». Я слушаю, слушаю…
— …невысокое растение с желтыми цветами, у него много разновидностей, курослеп — это лютик едкий, еще он называется куриной слепотой…
— Значит, этот куро… слеп желтый?
— Желтый.
— Желтый, как солнце, да? Куры глядят на него и слепнут? Ой, я сейчас умру от смеха! — Девочка обнимает отца. — Ты, наверно, прочитал это час назад в энциклопедии, чтобы меня пристыдить… А клевер покраснел, как юноша несмелый? Ну как мог поэт…
— Поэту все можно. Впрочем…
— Если уж ты такой умный, скажи…
— Я не «такой» умный. Это вам, молодым, все едино: овес, рожь, рис, пшеница, яровые, озимые, сосна, пихта, ель… хорошо хоть можете отличить корову от лошади.
Девочка закрывает отцу ладонью рот.
— Если уж ты такой умный, скажи мне, как можно перенести дух? Не знаешь? Никто не знает! Мы отправили к классной руководительнице делегацию, попросили объяснить, а она взяла и всех выгнала. Даже пригрозила снизить оценку по поведению, чтоб не приставали с глупыми шутками. Ну сам посуди: откуда бедным детям такое знать? У меня и другие вопросы есть… Мы же слепые, как эти куры…
II
Дом, в котором мы жили десять лет назад, был построен перед войной. Серый доходный дом. Рядом прачечная, из трубы которой валил едкий, густой, как чернила, дым. Напротив были садовые участки, сейчас там стройплощадка: на ней возводят большое современное административное здание.
Дом был заселен от подвала до чердака, но соседи, хоть и знали друг друга в лицо, почти не общались. Кланялись при встрече, только и всего. Даже с праздниками и с Новым годом друг друга не поздравляли.
Но если обитатели всех этажей, с первого до последнего, обменивались поклонами, а случалось, и улыбками или парой слов, с жильцами подвала вообще никто не разговаривал. Там жила вдова с двумя дочерьми. Что происходило в этом подвале, от которого нашу семью отделял только пол?
Насколько я себе представлял, это был настоящий притон, не слишком замаскированный публичный дом. Нет, не публичный дом — просто частный «бордель», как говорили во времена моей молодости. Голоса, доносившиеся до нас из того мира, днем приглушенные и неразборчивые, по ночам приобретали необычайную четкость. И хотя мы делали вид, будто звуки снизу до нас не доходят, они таки доходили. Иногда это было хоровое пение, иногда смех и крики, а порой страшный звериный рев. Но соседи прикидывались, будто ничего не замечают. Разделенные только стенами и потолками, жили как на разбросанных по морю островах. Ничего или почти ничего друг о друге не зная. Лучше осведомленные о том, что происходит в Африке, Америке, в Берлине или на Кубе, чем о том, что творится за стенкой.
Под самой крышей несколько лет жила старушка, лица ее я уже не помню, хотя иногда в памяти всплывает застенчивая улыбка, беззащитная и словно бы извиняющаяся… Впрочем, видел я ее очень редко. На что она жила, в доме не знали. Кажется, почтальон приносил ей пенсию. Родных у нее не было — никто ее не навещал. Позже, много позже, но уже слишком поздно выяснилось, что какая-то дальняя родня была, и даже в нашем городе. Старушку я встречал, когда она выносила мусор или несла наверх воду, тяжело дыша и то и дело приостанавливаясь. Бывало, кто-нибудь сбегал в это время по лестнице, какой-нибудь мальчик спускался вниз, перепрыгивая через три ступеньки, на лестничной площадке играли малыши, но на старуху никто не обращал внимания. Кажется, дети называли ее ведьмой, иногда дразнили, показывали язык. Она только робко улыбалась.
Помню, однажды суровой зимой я спросил за столом про старушку. Сестра, наливая мне суп, ответила:
— Ты что, не знаешь? Она в августе умерла. Бедняжку почти полгода назад похоронили, а он спрашивает, как она поживает… Добавить еще?
— Да… нет… спасибо, — сказал я и принялся за еду.
Никто в нашем доме соседями не интересовался, и это всех устраивало. Человек умер, а узнали об этом только неделю спустя. Соседка с третьего этажа сказала моей сестре, что у старушки отказало сердце.
Мируся перестала есть и молча на меня смотрела.
— Ее нашли в кровати, в ночной рубашке, так, мертвая, и сидела целую неделю, и никто не знал… Могла и две недели просидеть… только когда почтальон пришел с пенсией, все открылось. Сидела на кровати, в одном чулке, видно, одевалась… второй надеть уже не успела, сердце, понятное дело, есть человек — и вот уже его нет.
— А как ее звали?
— Биркен… Биркенбау… какая-то иностранная фамилия.
Я так и не узнал ни фамилии старушки, ни ее имени. Да и какое это имело значение? Мало ли старух умирает? Что им еще делать? Жить вечно? Вот это был бы и вправду кошмар. Если б старушки жили сто, двести лет… интересно, как выглядит двухсотлетняя старуха… кажется, я улыбнулся такой странной мысли. Да только старушки, похоже, не хотят умирать. Боятся смерти, как все, а может, еще больше.
