Брет Эллис - Информаторы
Роджер везет меня в лимузине в гостиницу.
— Охренительное шоу, Брайан, — вздыхает он. — У тебя просто непревзойденная сосредоточенность и умение держаться на сцене. Лучше и быть не может, честное слово. Просто слов не хватает.
— У меня рукам… пиздец.
— Только рукам? — Даже без иронии, Роджер и голоса не повышает, только приглушенная жалоба, замечание, которого и делать-то не стоит. — Ну, скажем устроителям, что тебе синтезатор криво смикшировали, — говорит Роджер. — А зрителям скажем, что у тебя мать умерла.
Мы проезжаем людную улицу наискось от гостиницы, лимузин катит к «Хилтону», и все пытаются заглянуть в тонированные окна.
— Господи, — бормочу я. — Вот ведь чурки ебаные. Ты на них посмотри, Роджер. Ты только посмотри на этих чурок, Роджер.
— Все эти чурки ебаные купили твой последний альбом, — говорит Роджер и вполголоса прибавляет: — Безмозглый мудак.
Я вздыхаю, надеваю темные очки.
— Хочется вылезти из лимузина и сказать этим ебанушкам, что я о них думаю.
— Ни за что на свете, детка.
— Это… почему?
— Потому что ты слишком неприлично выглядишь для прямых контактов с публикой.
— Подумай, сколько слов рифмуется с моим именем, Роджер, — говорю я.
— И много таких? — спрашивает он.
Мы с Роджером стоим в лифте.
— Найди мне горничную, что ли, ага? — прошу я. — У меня тотальный бардак в номере.
— Уберись сам.
— Не-а. Нет уж.
— Я тебя переведу в другой, ага?
— Ага.
— У тебя целый этаж, кадавр. Выбирай.
— А почему бы просто горничную не прислать?
— Потому что обслуга «Токио-Хилтон», видимо, считает, что ты изнасиловал двух горничных. Это правда, Брайан?
— Дай определение… э… изнасилования, Роджер?
— Попрошу обслугу прислать словарь. — Роджер корчит ужасную морду.
— Я перееду.
Роджер вздыхает, смотрит на меня и говорит:
— У тебя такое чувство, что ты никуда не переедешь, правда? Ты понимаешь, что собирался об этом подумать, но теперь пришел к выводу, что оно того не стоит, что у тебя сил нет или еще что, правильно? — Роджер смотрит в сторону, лифт замедляется на его этаже. Роджер поворачивает ключ — лифт заблокирован и поедет только на мой этаж, а больше никуда, как я, в общем-то, и хотел.
Лифт тормозит на этаже, который запрограммировал Роджер, и я выхожу в пустой сумрачный коридор, иду к своей двери, прорывая тишину громким воплем, вторым, третьим, четвертым, нащупываю ключи, поворачиваю дверную ручку, и она сама открывается, а в номере на моей постели сидит девчонка, листает «Хастлер», повсюду — засохшая кровь. Девчонка поднимает голову. Я закрываю дверь, запираю, смотрю.
— Это вы кричали? — тихо и устало спрашивает она.
— Видимо, — отвечаю я, а потом: — С льдогенератором вы уже подружились?
Красивая девчонка — загорелая блондинка с большими голубыми глазами, из Калифорнии, в майке с моим именем, в застиранных тугих обрезанных джинсах. Губы красные, блестящие, она кладет журнал, когда я медленно подхожу, чуть не споткнувшись об использованный дилдо — Роджер его называет «Упрощатель». Девчонка нервно смотрит на меня, но встает с постели и отступает как-то слишком расчетливо, доходит до стены и прижимается к ней, тяжело дыша, и я подхожу, приходится схватить девчонку за шею, легонько сначала, потом сжать, она закрывает глаза, и я тяну ее на себя, а потом бью об стену головой — ее это, похоже, не расстраивает, и я уже нервничаю, но тут она открывает глаза, улыбается, ее рука резко взлетает — ногти длинные, острые, розовые — и раздирает футболку за две сотни баксов надвое, расцарапав мне грудь. Я заношу кулак, сильно бью. Девчонка вцепляется мне в лицо. Я толкаю ее на пол, она плюется, сует мне пальцы в рот и визжит.
Я лежу в ванне, весь в пене. У девчонки выбит зуб, она сидит на унитазе, прижимает к лицу кусок льда (обслуга оставила несколько). Девчонка с трудом подымается, хромает к зеркалу, говорит:
— По-моему, опухоль уже сошла.
В воде плавает кусочек льда, я кладу его в рот, посасываю, сосредоточившись на том, как я медленно посасываю. Девчонка садится на унитаз и вздыхает.
— Не хочешь узнать, откуда я? — спрашивает она.
— Нет. Вообще-то нет.
— Из Небраски. Линкольн, Небраска. — Длинная пауза.
— Ты в универмаге работала, верно? — спрашиваю я, не открывая глаз. — Но универмаг теперь закрыт, так? Пустой совсем, а?
Я слышу, как она прикуривает, чувствую запах дыма, потом она спрашивает:
— А ты там был?
— Я был в универмаге в Небраске.
— Да?
— Ага.
— Там тоска.
— Тоска, — соглашаюсь я.
— Тотальная.
— Тотальная тоска.
Я смотрю на разодранную кожу на груди, на розовые вспухшие полосы ниже, на свои соски и думаю: ну вот, минус еще одна фотка без рубашки. Чуть трогаю соски, отбрасываю девчонкину руку — она пытается их коснуться. Когда она достаточно влажнеет, я вставляю ей снова.
Грамм, и я готов позвонить Нине в Малибу. Восемнадцать гудков. Наконец она подходит.
— Алло?
— Нина?
— Да?
— Это я.
— А-а. — Пауза. — Минуту. — Еще пауза.
— Ты тут?
— Можно подумать, тебе не пофиг.
— Может, и не пофиг, детка.
— Может, и пофиг, мудак.
— Господи.
— Нормально, — быстро говорит она. — Ты сейчас где?
Я закрываю глаза, наваливаюсь на спинку кровати.
— Токио. «Хилтон».
— Звучит элегантно.
— Это решительно не самое чудесное место из тех, где я жил.
— Прекрасно.
— Не слышу энтузиазма, детка.
— Да, правда?
— О черт. Просто дай с Кении поговорить.
— Он с Мартином на пляже.
— Мартином? — Я сбит с толку. — Кто еще такой Мартин?
— Марти, Марти, Марти, Марти…
— Ладно, ладно, о'кей, Марти. И как Марти?
— Марти замечательно.
— Да? Прекрасно, хотя я понятия не имею, кто он такой, но — можно мне с Кении поговорить, детка? — прошу я. — Ну то есть — ты не могла бы сходить на пляж позвать его, и, типа, не психовать?
— Как-нибудь в другой раз, ага?
— Я хочу с сыном поговорить.
— Только он с тобой разговаривать не хочет.
— Дай мне с ребенком пообщаться, Нина, — вздыхаю я.
— Без толку.
— Нина, позови Кении.
— Я вешаю трубку, Брайан, понял?
— Нина, я адвоката вызову.
— Пошел он на хуй, Брайан, на хуй пошел. Мне пора.
— О господи…
— И лучше слишком часто сюда не звони.
Повисает длинная пауза, поскольку я ничего не отвечаю.
— Вообще лучше тебе с Кении не общаться, потому что он тебя боится, — говорит она.
— А тебя нет? — Я в ужасе. — Медуза.
— Больше не звони. — И она бросает трубку.
Мы сидим на первом этаже «Токио-Хилтон» в пустой кофейне (которую Роджер «оцепил» — боится, что «люди тебя увидят»), и Роджер сообщает, что мы пойдем смотреть, как обедают «Английские цены». На Роджере большие черные очки и дорогая пижама, во рту жвачка.
— Кто? — спрашиваю я. — Кто?
— «Английские цены», — отчетливо повторяет Роджер. — Новая группа. Их «Эм-ти-ви» раскопало и раскрутило. — Пауза. — Действительно хит, — зловеще прибавляет он. — Из Анахайма.
— С чего бы? — спрашиваю я.
— Потому-что-они-там-родились, — вздыхает Роджер.
— Угу.
— Они хотят с тобой встретиться.
— Но… с чего?
— Хороший вопрос, — замечает Роджер. — А тебе не все равно?
— Почему они тут?
— Потому что у них турне, — говорит Роджер. — Ты кокаин потребляешь?
— Граммами, граммами и еще граммами. Задохнешься, если узнаешь сколько.
— Лучше кокаин, чем герыч, как в восемьдесят втором, — осторожно отвечает он.
— Кто эти люди? — спрашиваю я.
— А ты кто?
— Ну… — Вопрос меня смущает. — А ты… как думаешь?
— Человек, который пытался поджечь бывшую жену садовым факелом… — предполагает он.
— Мы тогда были женаты.
— Удачно, по-моему, что Нина в океан бросилась. — Роджер делает паузу. — Разумеется, три месяца спустя, но если учесть, какая она была умница, когда вы познакомились, я рад, что у нее так улучшились рефлексы. — Роджер прикуривает, задумывается. — Блин, невероятно, что она получила опекунство. Но мне подумать страшно, что бы случилось с ребенком, если бы опекунство получил ты. Мотра[55] — и та родитель получше.
— Роджер, кто эти люди?
— Видел обложку последнего «Роллинг Стоуна»? — Роджер щелкает пальцами в сторону юной нервной официантки. — Ой, забыл. Ты же его больше не читаешь.
— После того дерьма, что они вывалили, когда Эд погиб.
— Ах, какие мы обидчивые, — вздыхает Роджер. — «Английские цены» — хит. Хитовый альбом «Поганка», и еще про них сделали видеоигру — надо бы тебе сыграть… э… как-нибудь. — Роджер тычет пальцем в свою чашку, и официантка, покорно склонив голову, наливает. — Кажется, что безвкусица, но на самом деле нет. Правда.
