Алексей Егоренков - Земля точка небо
— Ладно, — сказал он. — Пока сойдет. Я в деле.
— Добро. Тебя зовут…
— Максим.
— Максим. Учти, отныне твое имя — продюсер. Зовут продюсера — значит, наверняка зовут тебя, и ты приходишь. Главное — не переживай. Это вроде нефтепромысла, — исполнительный допил кофе и отставил чашку. — Готов? Ну, по машинам.
17 мая 2003 года
Конечно, всё оказалось не так радужно. Кроме съемок приходилось высиживать долгую переозвучку в компании режиссера и крикливых монтажников. Анжелике хватало двадцати минут, а Лиза застревала в студии часов на пять, долго разминалась и кашляла в микрофон, пробовала говорить, вечно сбивалась или путалась. Кроме Анжелики, ей нравился только режиссер. Его звали Алексей, но, в отличие от большинства своих пухлых и добрых тезок, режиссер был из породы тощих, энергичных, вечно недовольных Алексеев; он часто матерился, много курил и изображал на лице мину, говорившую: «я не виноват, что вокруг одни идиоты». Это был единственный человек, который не утомил Лизу в первые две недели.
— Теперь мне уже не кажется, что 250 долларов — большие деньги.
Всего тысяча в месяц. Если подумать, как раз в обрез. Лиза вздохнула. Всё стоило так дорого. Она до сих пор не купила себе никакой обуви. И почти ничего из косметики.
— Прости, — сказал Дима. Они трое снова торчали на крыше, слушали реактивный шум Ленинградского и птичий визг. Наслаждались теплым вечером и хвойным ароматом мартини. Лиза выуживала из банки маслины, Дима накалывал их на зубочистки, а Максим раскладывал по бокалам.
— А? За что «прости»? — спросила Лиза, облизнув пальцы.
— Ну, что тебя все утомили, я тоже все время спрашиваю про разные симптомы…
— Утомили? Кто «все»?
— Ну, все, кроме режиссера.
— А, да нет, ты что! При чем тут, я же о студии. Кстати, как там наши фобии? Дима неправильно проткнул маслину, снял ее и постарался надеть еще раз, но та упорно соскальзывала.
— Что ты с ней, как с гондоном, ну ради бога, — не выдержал Макс.
— Дай сюда. Он взял маслину и съел ее.
— Фобии кончаются, — сообщил Дима, теребя мокрую зубочистку. — Вот, закончили страх червяков недавно. Ксюша говорит, мы уже явно на последнем рубеже.
— Страх всего, — сказал Максим. — Вот о чем пиши. Фобия: человек боится всего сразу.
— Это паранойя, — сказала Лиза. И растерялась. Паранойя ведь? Как там ее. Проявляется… м-м… Позорище, и только. Психолог Элиза Фрейд.
— Макс, а что у тебя на работе? — перебила она себя.
— Интересного ничего? Темы есть? — оживился Дима. Максим устал настолько, что едва мог думать. Морщась, он поднял бокал.
— Больше в меня не стреляли, к сожалению. Лучше бы, чтобы стреляли. И пристрелили нафиг. Макс установил холодный бокал себе на лоб.
— Вот что странно, — сказал он. — Все эти звезды. Небесной величины. Как-то вблизи они… не впечатляют.
— Крыльев нет, что ли? — спросила Лиза. Максим открыл глаза, сглотнул и поправил бокал на лбу.
— Нет, другое. Ну вот, разбил…
— Ничего, я выброшу, — Лиза встала, расправляя примятые волосы.
— Они маленькие.
— Что?
— Трудно объяснить. Известно, что Мадонна какая-нибудь, допустим, метр шестьдесят. Но при встрече все равно думаешь: господи, это что за карлик?
— Ого! Ты видел живую Мадонну? — спросил Дима. Макс был не в силах даже разозлиться.
— Тьфу, — он махнул рукой и грохнулся в шезлонг.
— Не обижайся на Диму, — сказала Лиза. — У него кризис тем.
Ладно, я мыть руки. Машины шуршали все реже, и на крыше почти стало тихо. В мутном небе тонули редкие звезды. Над центром города сияло молочное зарево.
— Совсем весна. У нас первые комары появились, наверное, — сказал Дима. — А здесь нет. Максим не ответил ничего, позволив этой информации растаять в тихом шуме.
— Макс. Ночной ветер стремительно холодел.
— Макс?
— Да? — измученно отозвался Максим.
— Скажи, — Дима подошел и уселся рядом на корточки. — Ты разбираешься в современной музыке?
— Ну.
— Ты мог бы меня научить?
— Господи, чему? — простонал Макс.
— Научить разбираться. Максим тяжело вздохнул. Нет, отдохнуть не удастся. Ладно, к черту, завтра суббота. Если повезет — с утра не дернут. Если повезет.
— Ладно, — Макс откинулся назад и сказал. — Вначале был Джек, и у Джека был грув.
— Что? Я…
— Ничего. Короче, — Максим поскреб щеку, мучительно думая. — Современная музыка… В общем, дело было в одном клубе в окрестностях Чикаго.
5 сентября 2005 года
— Следователи эти — вот кого надо лечить. Водят его и водят.
Обсессивно-компульсивное расстройство налицо.
— Поттер, я не понимаю, вы что, серьезно?
— А почему нет? Шизофрения, знаете ли, может одеть любую маску.
— Надеть.
— Что?
— Одеть можно кого-нибудь. А надеть — что-либо.
— Я вас прошу, вы как этот, как текстовый редактор. Нашему брату позволительно. Мы, писатели, с языком на короткой ноге.
Глава 4. Земля
24 июля 2005 года
За окружной, где три прожектора обшаривают небо, раньше был многоэтажный паркинг. Отец Вернадского тогда заасфальтировал под автостоянку целое поле, а посередине возвел эту бетонную коробку. Он подарил ее Фернандесу, а тот переделал коробку в Рейв. В стенах клуба, в черном зеркале, отражались золотые облака, и можно было представить, что клуб исчез, и уцелел только фасад, лиловый от неонового марева. Я пробирался среди машин, и мне навстречу волнами катился бас. Я бывал здесь раньше, но тогда по Рейву слонялись рабочие, везде тарахтели отбойные молотки, а под ногами хрустела грязная клеенка.
Фернандес мелькал тут и там в кроссовках и респираторе, оставляя меловые следы и не давая строителям продохнуть ни минуты. Ему всегда хотелось иметь ночной клуб, и Вернадский намерен был получить его.
Фернандес показывал мне каждую мелочь: где поставит лазеры, где натянет экраны, где будет отдыхать сам. Поэтому я знал, откуда начать искать, и сразу нашел его в подвале, в обществе ледяной особы с огромной шапкой белых волос. Фернандес увидел меня и поперхнулся коктейлем. Вытерев руки о джинсы, он перескочил через стол и оказался рядом.
— Й… кх-х… й-йоу! — Вернадский схватил меня за плечи. — Ха-а, убийца! Я думал, ты в Москве. Как жизнь?
— Привет. Он почти не изменился: тот же румянец, похожий на боевую раскраску, те же сонные глаза, такая же нетвердая открытая улыбка. Еще Фернандес маленький и рыжий — по-настоящему, по-школьному рыжий, хоть и без веснушек.
— А! — Вернадский повернулся, воздев растопыренные пальцы. — Ты пьешь? Не пью.
— Нет? Почему? Потому что боюсь.
— Боишься? Чего? Долгая история.
— Ладно, радуй, что за повод? Или просто зашел посмотреть на место? Не-ет, всем насрать. Значит, есть повод. Это насчет Эвридики.
— Дафак? Сначала я понял Фернандеса не больше, чем он меня. Мы успели отвыкнуть друг от друга.
— А… ну, эта девчонка, — нашелся я наконец. — Вы недавно… встречались?
— Кто такая Эвридика? — спросили рядом. Мы оба покосились на ледяное кукольное создание.
— Заткнись, — Вернадский рассмеялся и снова повернулся к мне. — Оу, наркоман, так вот ты кого трахаешь! Тесная планетка, да? Как тебе Эврика? Скажи, тупая, но яд? Я не…
— Ах да, конечно, у тебя теперь гипермегалюбовь, я забыл, ты выше этого. Это здесь не при чем.
— А, значит ты просто хер нацелил, — Фернандес поднял бокал. — Нужно мое разрешение? Разрешаю. Дело в золотой цепочке.
— Какой цепочке? — снова подала голос его девочка.
— Заткнись, — сказал Фернандес, не глядя в ее сторону. Он сбавил тон. — Слушай. Давай тише, видишь, ме-ме-ме поднимается. Хорошо.
— Так о чем ты? Цепочка.
— Цепочка — что за цепочка? Зачем понадобилось красть ее золотую цепочку?
— Ее золотую цепочку? — Вернадский вскинул руки, едва не расплескав весь коктейль. Прощаясь с Эвридикой, Фернандес незаметно снял цепочку и вернул ее себе в карман.
— Это моя цепочка, чувак, — он снова вернулся к полушепоту. — Это я подарил ее. На вопрос Эврики, что в кармане, он сказал:
— «Не порть себе впечатление», — подтвердил Вернадский, отряхивая джинсы. — Блядь! У меня вся штанина в мороженом! ВСЯ штанина! Мне непонятно, зачем нужно было это делать. Фернандес поднял глаза от коленей.
— А? Мофо, ты в загоне, что ли? Ты думаешь, я каждой дырке дарю отдельную цепочку? Чува-ак… — он покачал головой и снова принялся отряхивать штанины. — Нет, я при деньгах, но блин, меня вся эта свора раздела бы при твоем подходе. Мне сложно объяснить. Дело в том, что Эвридика — другой случай, она глупая, но добрая. Она близко к сердцу принимает такие вещи.
