Владимир Одноралов - Незабудки
— Ну хватит прятаться. Давай вместе идти или покажи хотя бы правильную дорогу! — отчаянно подумал Мишка, и брат снова появился рядом. Он стал потихоньку рассказывать, как дома топится печка, а по радио передают веселые воскресные песни. Мама с бабушкой сварили пельмени и думают про Мишку: «Где его черти носят?» — а поэтому надо идти скорее.
Мишка заторопился. Из леса он уже вышел и увидел впереди длинный откос.
— Это узкоколейка, — напомнил брат, — отсюда и до дома близко, видишь огни?
Они дрожали, словно отраженные в воде, и казались далекими, как звезды. Но брат сказал, что это только кажется.
— Теперь ты один доберешься, а мне по делам пора, — попрощался он и исчез, словно его и не было.
Мишка чуть не заплакал от обиды, так неохота и страшно было идти одному, но дом, печка, пельмени звали его подмаргивающими огнями. А на брата и обижаться всерьез нельзя…
В первом же проулке стало теплей. Ветер не гулял здесь так буйно, и хотя путь был в гору, Мишке стало полегче. Под фонарем мелькнула ему навстречу тень прохожего, но Мишка не испугался. Это была женщина. Она осмотрела его внимательно и спросила:
— Наморозил сопли, лыжник. Да ты вправду обморозился, мальчик! — она нагнулась к нему и стала растирать зеленой варежкой бледную Мишкину физиономию. — Ах ты, лыжник отчаянный! Где живешь?
— На Буранной.
Женщина его довела до самого дома.
— Ох, и влетит тебе. Папка-то есть?
— Нет, наверное, — ответил он ей на прощанье.
У ворот он задержался, чтобы придумать, где был, и тут снова появился брат. Лицо у него было виноватое и усталое, это удивило Мишку, но, помня обиду, он спросил:
— Ты зачем меня бросил сегодня? Страшно ведь одному ночью.
— Я недалеко был, — медленно ответил брат, — ты же сам знаешь, что тебе надо самому жить дальше. Растешь ведь. Добрался вот сам до дому — и молодец.
— А тетеньку ты навстречу послал?
Брат кивнул головой.
— Зря. Мне с тобой лучше всех.
— Вот чудак! — улыбнулся брат, — но когда ты совсем поймешь, что меня нет, тебе скучно станет.
— Не станет, не станет! — воскликнул Мишка.
— Ладно. Мне пора насовсем уходить. А то я тебе только мешаю.
— А где ты жить будешь? — тихо спросил Мишка.
— Везде! — издалека ответил он.
Мишка потоптался еще на пороге и, ничего не сумев придумать, с глазами на мокром месте, шагнул в комнату, полную тепла, света и чьих-то расплывчатых лиц.
Стрекоза и муравей
Из щели в крахмальных шторах прямо в лицо Людмиле Васильевне падал острый луч солнца. Но она не щурилась и не моргала, свет не мешал ей вовсе. Она приказала Мишке Гаечкину встать и, пристально наблюдая, как розовеют у него уши, начала рассказывать про него.
По дороге в школу Мишка встретил двух малышей, которые возились на песочной куче со своими грузовиками, бросил рядышком портфель и предложил:
— Сейчас я вам дворец отгрохаю, — и принялся лепить из песка стены и зубчатые башни.
Малыши сопели от удовольствия и отыскивали бутылочные стекляшки для разноцветных окон.
И вдруг, высоко, как с неба, раздался голос учительницы:
— Гаечкин, горе ты мое луковое, ведь ты уже за партой должен сидеть!
Слегка отряхнув от песка, она увлекла его с собой. И вот сейчас громко ругает, а он, ошеломленный новой промашкой, настойчиво смотрит в окно.
Школа стоит на краю пригорода, и отсюда далеко видна сонная стальная река. Над кудрявыми пожелтевшими берегами носятся в ясном небе черные птицы — ссорятся, успокаиваются и снова кричат.
Мишка очнулся, когда ему позволили сесть. Он сел и тут же ощутил, как в затылок ему шлепнулся бумажный шарик, послышался чей-то смешок, но он был так уничтожен, что даже не обиделся.
Урок назывался «Чтение». На единственной картинке похожий на татарина муравей беседовал со стрекозой, смахивающей на обиженную девчонку. Людмила Васильевна неслышно скользила между партами и говорила стихи о встрече этих двух существ. В руках она баюкала указку, иногда оглядываясь на картину, словно наблюдая, правильно ли ведут себя герои знаменитой басни.
— Ты все пела?
Это дело!
Так поди же, попляши, —
назидательно сказала она и, холодно взглянув на стрекозу, подошла к окну, открыть форточку.
В класс проник запах высушенных кленовых листьев и грачиные вскрики. Там, где кричали над лесом птицы, по шелестящей тропинке суетливо бегал мужичок-муравей, уже закутанный в полушубок. Иногда он останавливался, шевелил усиками, прислушивался: не катит ли зима? И ему навстречу тащила свои звенящие крылья попрыгунья-стрекоза. Уже сейчас ей было знобко ступать в легких балерининых тапочках по сырой земле.
— Она насмерть замерзнет? — взволновался вдруг Мишка.
Людмила Васильевна, сохранив строгость в лице, досадливо ответила:
— Ты не понимаешь смысла басни, Гаечкин.
Она хотела еще раз растолковать, почему муравей не пустил стрекозу в дом, но горбатая школьная нянечка вытряхнула из медного колокольчика столько звона, что учительница еле перекричала шум, задавая уроки на дом…
Мишка выскользнул из школьного двора самым первым и решил, что никто не видел глиняно-желтых, больших для его ног ботинок. Они, правда, не болтались, потому что на нем были еще толстые вязаные носки, но все же он прятал их от чужих глаз.
Попутчиков у него не оказалось, кроме гремучих листьев, которые, перегоняя его, кувыркаясь и подпрыгивая, неслись вдоль по улице. Мишка двинулся за ними, и вдруг услышал за спиной чей-то масляный голосок:
— В песочек пошел играться? — румяный, как городская булка, одноклассник, видно со скуки, решил его подразнить.
— А тебе завидно? — буркнул в ответ Гаечкин, подозревая, что тот заметит сейчас ботинки.
И тут в голове у него сверкнула счастливая мысль. Он выставил перед толстячком левую ногу (ботинок на ней выглядел приличнее) и спросил:
— Видал?
— Ну и что? — озадачился насмешник.
— А то! Это семимильные ботинки.
— Такие только в сказке бывают, и то сапоги…
— А давай попробуем наперегонки!
И они рванулись по извилистой дорожке, размахивая портфелями и пугая заплутавшихся кур.
Сопящего от натуги и закутанного по горло толстячка Мишка обогнал легко, хотя тоже чуть-чуть задохнулся. Добежав до злополучной песчаной горки, он передохнул и крикнул:
— Ну что, видал?
Дома в первый раз затопили печку. Она приятно потрескивала сосновыми дровами, словно прожевывая их в розовой пасти. Бабушка заскучала одна и так обрадовалась Мишке, что даже забыла заставить его вымыть руки. А за то, что он без капризов съел картошку, похвалила:
— Молодец, без остатка съел, волков бояться не будешь…
При чем тут волки Мишка не совсем понимал. Если напустить в глаза мыла и при этом не расплакаться, то тоже не будешь волков бояться… Отчего так? Но у бабушки улыбка хорошая, когда она говорит это. И вообще ей грех врать, она не врет.
Допивая сладкий чай, он вспомнил про стрекозу. Сейчас ей особенно худо. На улице вон стало темно, и ветер уже не шебуршит, а знобко воет в трубе. Придется ей ночевать на холодной кочке, под дырявым листом, где нет ни картошки, ни сладкого чая. Мишка задумался и поглядел на темное бабушкино лицо (она говорит, что от солнышка потемнела) и решил ей все рассказать.
— А ты бы пустила стрекозу до самого лета? — спросил он под конец рассказа.
— Да не жалко… Пусть бы пожила, каждая тварь жить хочет, — поразмыслив решила бабушка.
— И я бы пустил, — согласился Мишка.
Этой ночью ветер дул особенно настойчиво, и часам к одиннадцати заскребся в окна промозглый дождь. Мишка ворочался во сне, и бабушка несколько раз подходила к нему с керосиновой лампой.
* * *Людмила Васильевна жила невесело, по привычке. Ведь только для школьников ее уроки каждый раз приносили новость. Она же от них уставала, и от этой усталости не могла любить каждого ученика в отдельности. Ее маленького сердца, болевшего от каждого переживания, хватало только на то, чтобы любить всех сразу.
Гаечкина она любила не меньше других, но на этот раз он ее раздосадовал. Сейчас они стоят друг против друга, не способные договориться ясными словами.
Людмила Васильевна вдруг ощутила, что у нее начала дергаться болезненная жилка на виске, и ей очень не хотелось, чтобы кто-нибудь это заметил. Холодно, словно читая диктант, она спросила:
— Так как же должен был поступить муравей? Подумай, Миша.
Гаечкину стало жарко от вопроса, он взглянул на мальчишек, но увидел только розовые пятна вместо лиц. Эти розовые пятна темными пятнышками ртов шептали ему верную подсказку, но он отчаянно пробормотал:
— Пустить…
