Антуан Блонден - Обезьяна зимой
— Днем и ночью в любой момент три сотни американских самолетов с грузом атомных бомб на борту готовы взлететь по тревоге в воздух и меньше чем через два часа поразить любую цель, — меж тем говорил Кантен. — Каждого жителя нашей планеты в любую минуту может настигнуть мгновенная смерть. Как жить при такой угрозе — это сегодня вопрос вопросов для всех цивилизованных людей. Мой ответ таков: я не боюсь. Со смертью, умные люди говорят, не поспоришь, да и незачем.
— Это кощунство, — возражал Фуке. — Легкомысленное отношение к смерти не имеет ничего общего с христианством. Надо быть слишком самонадеянным, чтобы до срока сдавать свою работу экзаменатору. Вы так уверены, что она хороша? Может, вы и тему-то не раскрыли! Нет, я не согласен. Прежде чем сдать свою жизнь — сдать — подходящее слово, — я хотел бы использовать все время до конца, чтобы ее улучшить, то есть не грехи исправить, а насладиться всем сполна. Как-то раз я познакомился с одной очень старой женщиной, которая постаралась перед смертью наверстать все, что упустила за жизнь. Вот это правильно. Кто знает, не спросится ли с нас за все радости, от которых мы отказались, за все пути, которыми мы не пошли, за все вино, которого мы не выпили… Не нужно плевать на подарки Создателя. Он этого не любит.
— Налей господину Фуке вина, Сюзанна, — сказал Кантен. — Попробуйте, это самое лучшее за последние сорок лет, урожая сорок пятого года… Того самого, когда я перестал пить.
— Что ж, за ваше здоровье, — произнес Фуке. — Вас мне, конечно, не уговорить. Но может быть, мадам Кантен составит мне компанию?
— Выпей немножко, — поддержал его Кантен. — Что тут плохого?
Сюзанна нерешительно наполнила маленькую рюмочку и посмотрела на мужчин. Они сидели, поставив локти на стол и чуть склонившись друг к другу. Кантен, по привычке, скинул пиджак, Фуке своего не снимал. Сюзанне показалось, что этому изящному молодому человеку с на редкость приятными манерами и неповоротливому, простоватому, но бесконечно близкому ей Альберу больше в общем-то не о чем говорить друг с другом, и она решила, что опасность миновала.
Вино, насколько мог судить Фуке — впрочем, он не считал себя тонким ценителем, — было и впрямь очень хорошим, но что за удовольствие пить его вот так, в тесноте и скуке! Время от времени все трое, как роботы, повторяли одно и то же: Кантен кивал Сюзанне, Сюзанна протягивала пухлую руку к бутылке, Фуке перехватывал ее, вопросительно смотрел на Кантена, тот решительно переворачивал свою рюмку ножкой вверх, нацеленное на нее горлышко бутылки отворачивалось, словно с презрением, и, наконец, застывало над рюмкой Фуке.
«Если б я стал так кочевряжиться, — подумал Фуке, — поднялся бы возмущенный крик или, еще хуже, зашелестел бы эдакий гаденький недоверчивый шепоток, а мне пришлось бы корчить из себя праведника. Одно из двух: или я сейчас же выхожу из игры, или надираюсь». Ему было тошно, христианско-эпикурейский пыл иссяк, а ничего поинтереснее на ум не приходило, он злился на себя, чувствуя, что воодушевление Кантена пошло на спад и вот-вот совсем осядет, как остывшее суфле. Конечно, здоровая домашняя обстановка, уют — все это мило и трогательно, но не хватает искры, и вместо жаркого огня — жиденькое центральное отопление. У Эно веселее.
— Вы знаете Эно? — словно читая его мысли, спросила Сюзанна. — Он очень дурной человек. Только и ищет, как бы навредить Альберу. Ненавижу его!
— Не стоит преувеличивать, — сказал Кантен. — Просто наши взгляды на жизнь разошлись. Впрочем, я не уверен, что они когда-нибудь сходились.
— Он столько раз подбивал тебя на всякие безобразия.
— Ну знаешь! — воскликнул Кантен. — Свои безобразия я вытворял сам, без посторонней помощи. Знатные были загулы, месье Фуке! Я себя не помнил.
— Раз вы были в Китае, вам, верно, случалось курить опиум? — спросил Фуке.
— А как же! Хотелось всего попробовать, — ответил Кантен. — И в Шанхае курил, и в Гонконге. Пробираешься, бывало, по узеньким, тускло освещенным улочкам следом за похожим на живой скелет провожатым, до курильни с лежанками. Шли целой компанией, вразвалочку, будто собрались сниматься у ярмарочного фотографа на фоне раскрашенной тряпки, а уж там, на месте, все вдруг куда-то испарялись. Тихо, пусто, каждый сам по себе… Ну а выходишь — все равно что из борделя, штаны на ходу подтягиваешь. Не могу сказать, чтоб это было так уж здорово, вроде онанизма… мечтанья, сновиденья.
— А вы мечтать и смотреть сны не любили?
— Мечтать толком я тогда не умел, а сны… какие сны у морского пехотинца? Снилось, что адмирал Герпат целует меня в ухо, что я получаю увольнительную, что я здесь, с Сюзанной, и она меня тоже целует.
— В общем, одна ерунда! — поддела мужа Сюзанна.
— Не то чтобы ерунда, но ничего особенного.
— А теперь?
— Теперь мне иногда снится, что я курю опиум. Круг замкнулся.
Этот разговор открыл Фуке глаза: он понял вдруг, как можно взорвать эту налаженную жизнь, и страшное искушение овладело им. Выиграть пари или вернуть отщепенца в кружок приятелей — пустяки! Иное дело — совратить человека. Целый месяц он, Фуке, утыкался в тупик, в глухую преграду, пытался что-то разглядеть сквозь непроницаемый покров и не догадывался, что его хозяин всячески сопротивлялся, чтобы не поддаться силе, которая влекла его к гостю. Только теперь молодой парижанин осознал, как велика эта сила и какое она может иметь значение. Предстоял поединок, уклоняться от него Фуке не станет. «Ну, старина, держись, — подумал он. — Я пришел не погубить, а разбудить тебя. Я — тот самый самолет, груженный бомбами и готовый взлететь по тревоге, а моя цель — в двух шагах».
— Раньше Альбер очень любил путешествовать, — сказала Сюзанна. — К сожалению, теперь ему нечасто представляется такая возможность. Мы и в Париж-то ездили последний раз в тридцать седьмом, на Всемирную выставку. Вдвоем отлучаться никак нельзя, а порознь не хочется. Надо бы как-нибудь решиться и закрыть гостиницу недельки на две… Представьте себе, Альбер знает расписание поездов по всей Европе, где надо пересаживаться, в каких гостиницах останавливаться. Покажи господину Фуке свои записи.
— Ему неинтересно, — сказал Кантен и с досадой посмотрел на жену.
Что-то разладилось за столом, он это чувствовал, слова будто падали в пустоту, которая все росла и отдаляла собеседников друг от друга.
— Нет, почему же, покажите, — попросил Фуке.
В тоне его проскользнула насмешка.
Кантен вытащил из ящика комода и положил перед гостем толстенную перетянутую ремешком папку. Он старался держаться небрежно, но его выдавало каждое движение: своими толстыми пальцами он методично и с удовольствием раскладывал исписанные аккуратным почерком странички и тщательно вычерченные красными и зелеными чернилами таблицы, разглаживая каждый лист тыльной стороной руки.
— Ничего особенного тут нет. Просто я кое-что согласовал и систематизировал.
— Это его конек, — с гордостью сказала Сюзанна. — Из него вышел бы прекрасный администратор.
— А политикой вы никогда не интересовались? — спросил Фуке.
— Альбер первым вошел в Тигревиль, когда выгнали немцев, — сказала Сюзанна.
— Не смеши людей, — оборвал ее Кантен.
— Вы воевали?
— Скорее дезертировал. Я просто возвращался домой — старый упрямый осел спешил в свое стойло.
— Так или иначе, вы участвовали на самом лучшем этапе войны.
— Начиналось все тоже неплохо.
— Ну да, хуже всего было в промежутке.
— Лично я в этом как-то не уверен… и с такими взглядами, вы же понимаете, я в здешнюю политику не лезу. Зато внимательно слежу за тем, что делается в Китае. Трудно поверить, что всего тридцать пять лет назад в Чунцине, городе с почти миллионным населением, не нашлось бы и десятка приличных домов, не было ни канализации, ни асфальта, непролазная грязь и человеческое месиво — из праха рождались и в прах обращались. А что изменилось у нас, в Тигревиле? Стоило лезть из кожи вон, чтобы в городе открылась еще одна общественная уборная, появились светские школы, толпы алжирцев и самогонные аппараты? По мне, так ничего хорошего. Я обыватель, и, пока никто не доказал мне, что Бога нет, я в Него верю, по старинке… Не смотрите маршрут до Анвера — там с пятнадцатого сентября другое расписание. Взгляните лучше, как можно добраться до Андалузии, у вас ведь особая любовь к Испании. Предположим, для удобства, что мы выезжаем первого числа, в понедельник. Вот есть прямой поезд в семь сорок пять, без пересадки в Лизье. В одиннадцать четырнадцать он прибывает в Париж, на вокзал Сен-Лазар. Там мы садимся в двадцатый автобус, если вы, конечно, не против; что до меня, так мне только приятно проехаться, посмотреть город.
— В такое время вы попадете в пробки.
— Не страшно, у нас целых два часа до поезда — он отходит с вокзала Аустерлиц в тринадцать двадцать. В двадцать один десять Южный экспресс — придется только доплатить полторы тысячи франков — довезет нас до испанской границы, в Памплоне мы поужинаем в буфете, а затем сядем либо на экспресс в двадцать два тридцать, либо на скорый в двадцать три пятьдесят один. В Мадрид оба они прибывают примерно в одно и то же время, то есть около восьми утра второго числа. Останавливаемся в отеле «Мора», у вокзала Аточа, откуда идут поезда в южном направлении…
