Н. Денисов - Арктический экзамен
«Петуха, пожалуй, оставлю», — подумал Никифор, словчившись, прижал в углу тяжелую сытую хохлатку, которая потерянно заголосила, словно призывая в свидетели всех своих товарок. Выходя из загородки, Афанасий оглянулся, удовлетворенно отметив, что > красавец огненно — оранжевый петух взлетел на верхнюю жердочку насеста, склонив набок олову, победно перебирает длинными ногами.
— Вот работенка! — чертыхнулся Афанасий и, держа курицу за ноги, шагнул к толстому чурбаку, где индевел на холоде плотницкий топор.
Когда появился в ограде Сашка Лохмач — а зашел он попросить сыромятный решеток вместо лопнувшей супони, — Афанасий кончал последнюю курицу. Ровным рядом — так раскладывают промысловики принесенную с охоты дичь — куричьи тушки обезглавленно кровенели на снегу у поленницы.
Пьяный не столько от самогона, сколько от крови, от свершенного разбоя, Афанасий доделывал работу с каким-то остервенением. Занеся для последнего взмаха топор, он оглянулся на бряк калитки и выронил курицу.
— Держи! — крикнул Лохмачу. Хохлатка, почувствовав волю, заметалась криком по ограде, словно по горячей плите, помогая себе крыльями, устремив вперед голый гребешок.
Лохмач распахнул полушубок, загородив открытую калитку, потому что курицу гнали на него, но она ловко прошмыгнула меж ног под машину, где лежал с паяльной лампой Валентин.
Позднее, когда Афанасий расскажет об этом Нюре, она заметит, что не к добру. А теперь Лохмач гнал уцелевшую наседку вдоль деревни. Минут через пятнадцать нес под шубой обратно.
— Витька с Володей дорогу загородили, а то б — хана! Олимпиец, а не курица!
— Руби, — подал топор Афанасий. — И забирай, сварите.
Лохмач замялся.
— Не приходилось, что ль?
— Курицам — нет… Гуся, помню, возле детдома в карьере прижучили… Слышь, там не осталось? Лихотит после вчерашнего. Во рту будто свиньи ночевали!
— Зайди, Нюра поднесет. Осталось вроде.
Из дома Лохмач вышел повеселевший. Отыскали тут же сыромятный ремешок, отмерили — хватит на супонь.
За воротами зафурчал тягач. Валентин залил уже теплой водой радиатор, прогревал двигатель.
— Правильно, — сказал Лохмач. — В городе поживете, свет посмотрите.
Афанасий глянул на него пристально, но ничего не сказал.
В доме хлопотала мать с младшим сыном. Многое было уже увязано, сложено в квадратный сундук, оголились кровати — перины и подушки завернули рулонами, стянув бельевым шнуром. Упаковали в мешки посуду, обкладывая тряпками, чтоб не раскололась в дороге. Поснимали со стен рамки с фотокарточками, оставив на известке невыгоревшие прямоугольники. Верхнюю одежду свалили в общую кучу, чтоб одним беремем отнести в кузов машины. Набралось много всякого добра, без которого немыслимой казалась жизнь и там, в городской квартире.
Не сложили и половины того, что обнаружилось еще в сенях, в кладовке, в подполе, но Валентин, забежав проверить, как идут сборы, сказал, чтоб брали самое необходимое, да кровать с панцирной сеткой, да не забыли отвязать тушу борова, что висела на вожжах в кладовке. Остальное, мол, — солонину, варенья, картошку — заберет по теплу.
— Мамай, чисто Мамай прошел! — начала опять вздыхать Нюра, оглядывая голые стены, на которых уже одиноко висели цветастые, еще не бывавшие в стирке, новые занавески.
— Занавески-то снимать? — спросил Юрий, когда Валентин вышел.
— Обожди, а то совсем голо станет, — остановила мать.
Они уже обо всем поговорили, хватило времени, и теперь Юрий покорно исполнял работу, понимая, что любые уговоры неуместны, да и мать вроде обиделась, когда он едва заикнулся, что не надо покидать Нефедовку. Он подумал, что мать действительно может крепко обидеться: все же не он, а Валентин проявляет заботу, не он приглашает в городское жилье, в комнату окнами на солнышко.
Когда Валентин спятил машину во двор, чтоб поближе таскать, пришли постояльцы. Они принарядились в дорогу в длиннополых серых гусях, напоминая кукольных матрешек, невесть как попавших в это урманное захолустье.
— Собрались, гляжу, — сказал Чемакин хозяину. — А я привел своих, думаю, помочь надо.
— Нищему собраться — только подпоясаться, — хмуро парировал Афанасий.
Зашли всем гуртом в дом, посидеть на прощанье.
— Вы уж не обессудьте, — проговорила Нюра. — Может, чё не так делала.
— Что ты, что ты, — запротестовал Чемакин. — Мы не знаем, как и отблагодарить вас. Как родню приняли, жалко расставаться.
Нюра, как ни крепилась, промокнула платком глаза.
— Чё говорить, мы не двоедане какие-нибудь. Завсяко просто приняли.
— Дровами, картошкой пользуйтесь, — добавил Афанасий. — А уж будете в городе, милости просим, адрес я оставил за божницей в горнице.
— Ключ, Иван Пантелеич, кладите на старом месте, как договорились. А после Матрене передадите, она теперь тут за хозяйку, — сказала Нюра.
А в кабине машины сидели в это время Валентин и Игнаха Яремин. Игнаха принес в своем потасканном рюкзаке пять ондатровых шапок, что «сошил» Лаврен, на разные размеры, как игрушки, ладно, красиво. Видна рука опытного портного.
— Дом, значит, мать не продает?
— Ни в какую.
— А коровенку?
— Тебе зачем? Отведет пока к Матрене Ерохиной. Та продаст кому или в совхоз сдаст, как отелится.
Тут Игнаха приметил на улице Галину — шла с фермы, — уставился через лобовое стекло.
— Что, глянется? — спросил Валентин по-деревенски. — А это кто к ней выскочил от Никифора?
— Падла. Ребра переломаю когда-нибудь, — глухо выругался Игнаха.
Но Валентин не понял, в чей адрес.
— Давай деньгу, а то щас высыпят на улицу, от Лохмача не отвяжешься.
Валентин отсчитал пачку десяток. Игнаха проследил.
— Маловато. На толкучке по куску дают.
— Вали тогда на толкучку. Себе, что ль, беру? А хлопоты, а реализация? То, се…
— Ладно, я побег.
— На рыбалку разве не едешь?
— Захворал я. Может, бюллетень выпишешь, а то Чемакин не верит! — Игнаха довольно хихикнул, спрыгнул с подножки, скоро зашагал по улице.
Рыбаков провожал Никифор, давал советы, как лучше пробраться на Кабанье, обещал, если задержатся больше двух дней, прибежать на лыжах прямиком. А на санях лучше пробиваться в объезд, хотя и там намело лошадям по брюхо.
Чемакин правил первыми санями, Егренькиными. Конь трусил по накатанному следу, увлекая за собой весь обоз. Чемакин еще раз оглянулся, ему показалось, что Нюра помахала с крыльца, а может, и не рыбакам помахала, во дворе продолжалось столпотворение.
За огородными пряслами обоз быстро углубился в тайгу, и на задних санях, где сидела молодежь, как всегда, галдели, сталкивая друг друга в снег, а то вдруг затягивали песню.
«Охрипнут, черти, — думал Чемакин. — На холоде только и место петь!»
Еще подумал, что надо бы собрать бригаду да потолковать, новостей он привез с рыбзавода много. «Ладно, как-нибудь потолкуем!» А вслух сказал сидевшему рядом Акраму:
— Позови сюда Виктора и Сашку Бронникова.
— Какова Бронникова? — не понял Акрам.
— Ну Лохмача, язви вас, фамилию у парня затуркали.
…А Соломатины грузили вещи. Насобирался полный кузов, и Афанасий который уж раз подходил в раздумье к рыбацким принадлежностям — к шестам и веслам, трогая их, отполированные до костяного блеска за многие годы на озере.
— Бери, бери, — заметив его нерешительность, с ехидцей произнес Батраков. — Смотришь, когда на проспекте ряжевку раскинешь. Там такие попадаются — в лодку не завалишь!
Алексей Тимофеевич прихромал с базы вместе с Кондруховым. Да еще насобиралось народишку, падкого до редкого зрелища: старушки, бабы помоложе — доярки с базы, не обошлось, как всегда, без Лаврена Михалева. Вертелись два — три пацана — школьники, гостившие в воскресенье дома. Никифор впрягся в работу молча, без приглашений, по-соседски.
Валентин, принимавший в кузове узлы, спрыгнул вдруг на землю, сгреб в беремя тычки с веслами, кинул в кузов.
— Ладно оскаляться, — зыркнул он на Батракова. — Возьмем, а ты что думал? Там тоже есть водоем, рядом с дачей.
— Ну, ну, — с неприязнью произнес Батраков.
— А! Хватит им навозные кучи нюхать. Вон развели, базы не видать!
— Да ты, друг, не много нюхал… А отец твой, можно сказать, жизнь здесь положил… Понятия ты растратил, Валентин Афанасьевич. Что с тобой говорить… Эх — ха!
Афанасий не слышал разговора, ушел в дом за узлами, туда же проворно прошмыгнула одна из бабенок, что побойчей, метился и Кондрухов, которого не покидала дума выторговать у Нюры стиральную машину.
Бабенке той сразу же перепал подарок — две глиняные обливные кринки, которые Нюра забыла упаковать и теперь, не жалея, отдала.
— Баски занавески, — подслащивала бабенка. — Как раз по моей горнице. Ай, баски!
