Владимир Рыбаков - Тавро
Она расслабилась, и слезы ее стали легкими:
— Вчера пришел какой-то высокий человек и попросил у меня твой адрес. Я спросила, кто он; вместо ответа он стал меня бить… ничего я ему не сказала. Уходя предупредил, что тебя все равно найдет… мне было так страшно.
Мальцев поцеловал мокрые щеки, глаза. «Черт, неужели она меня действительно любит. Совсем спятила баба. Фью».
Таня прижалась к его здоровому боку. «Ишь ты». Он уже почти чувствовал себя покровителем этого слабого существа — и вообще было чертовски приятно, что в этой чужой стране его любили одновременно две женщины… Но внезапно его пронизала мысль: «Я же жертва, меня ведь преследуют. Меня будут снова бить, может быть, даже убьют». Он мгновенно забыл и о Тане, и о Бриджит.
Мальцев стоял посреди комнаты и под удивленным взглядом Тани прислушивался к себе. Нет, не страх, а злобная решительность овладела им. «Да-да, нет добра на свете». Уходило наваждение. Волшебство Бриджит ослабло. «Кто? КГБ? Уже ищет предателя родины, незаконно покинувшего пределы социалистического государства? Нет, больно уж грубая работа… высокий… Синев! Конечно же, Синев! Французский болгарин. Не посадили его значит, выплыл. Ай-яй-яй, как нехорошо». Таня видела: Святослав показывал зубы волчьим движением губ. Глаза сузились, как от улыбки. Он был страшнее, чем тот, длинный. Может, со временем она смягчит его. Он успокоится. Правы были отец и мать, когда говорили, что большевики — звери. Вот что они сделали с ее Святославом! Он же пропадет без нее. Только он этого не знает. И пусть не знает.
— Ты в полицию заявляла?
— Нет.
— Почему?
— Ты что меня допрашиваешь. За тебя боялась, вот почему.
— Не знала, кто прав, а кто виноват? Не плачь, не плачь, я пошутил. Только нехорошо это, что я с тобою говорю по-русски, а ты мне отвечаешь по-французски.
Она смущенно улыбнулась:
— Ничего, зато дети двуязычными будут.
«Все туда клонит». Мальцев вновь обнял Таню. Подумал: «Да и лучший способ от нее избавиться — ее спасти. Ну ладно, за зуб оторвем всю челюсть».
— Ты у меня мужественная. Кстати, я у тебя видел толстый посох из железного дерева. Он есть еще… нет, что ты! Ребра болят, ходить трудно. Что же касается этого мерзавца, не знаю, кто он такой, но больше тревожить тебя он не будет.
Танин голос взял озноб:
— Что ты хочешь сделать? Ты болен, останься.
— Нет. Мне нужно уйти, я, может, даже на время уеду из Парижа. Кстати, я теперь безработный, так что, ежели найдешь что-нибудь для меня, буду благодарен. Только на больших предприятиях пахать больше не буду — сыт.
Озноб перекинулся на тело — это Мальцев отметил с удовлетворением. «Как я ее все-таки охмурил». Пока Таня ходила за палкой, Мальцев выпил водки, почистил и укрепил принятое решение. «Другого выхода нет». Старый красноватый посох весил около пяти килограммов. Мальцев обрадовался его весу и, опираясь на него сильнее необходимого, пошел к выходу.
— Я буду ждать тебя.
Он подумал, что можно было обойтись без этого патетического прощания. Мальцев насильственно улыбнулся ей.
На улице его ждал человек. Скрипнув от боли зубами, Мальцев крепче сжал палку, но увидев на лице подходящего к нему парня покорность и просьбу, расслабил мышцы.
— Вы — советский? Вы — Святослав? Простите, это я отнес вам записку от Тани…
— Кто вы такой?
— Русский я, только по-русски не говорю. Игорь Коротков. Мы с Таней с детства дружим… Я вам правду скажу — не знаю, чем вы ее взяли, но несчастна она с вами… Я не буду драться с вами, только прошу — оставьте ее в покое.
«Да бери ты ее со всеми потрохами». Эта мысль позабавила Мальцева. Он повнимательней взглянул на стоящего перед ним человека. Тонкий, скорее хрупкий. Открытый взгляд угольных глаз. Нервные движения, но в их быстроте была уверенность в своей правоте. В общем, это был открытый, честный и влюбленный человек. «Начитался, олух, Труайя».
Мальцев усмехнулся:
— Действительно, драться не стоит, у нас явно разные весовые категории. Вы Таню любите?
— Можно и так сказать. Я живу с ней, но к вам она испытывает болезненное чувство.
Мальцев ощутил себя сразу меньше, гнусней собеседника. Нужно было освободиться от этого, не время было ходить с гадостным чувством к себе.
— Вы, небось, из знатной семьи?
— Да… как будто… но какое это име…
— Это мое дело.
«В случае чего, руки мне бы не подал. Белоручка. Строит из себя Ромео». Из этого нарочитого размышления что-то все-таки вышло. Этот парень не мог ему быть несимпатичным. Но сама жизнь ему давала и дает возможность быть благородным, а этого Мальцев простить не мог:
— Я за Таней не ухаживал, она сама ко мне лезет. («Боже, какая грязь! Чего не сделаешь, чтобы унизить ближнего своего!») Может, ей хочется говорить в кровати по-русски. Спокойней, я вам уже говорил о весовых категориях! Оставьте пылкие чувства для Тани. Постарайтесь завоевать ее, вот, например, расскажите ей о нашем разговоре. Желаю успеха. У меня дела поважнее…
Мальцев отошел, и вдруг от только что совершенного у него стало в груди больно. Сила, должно быть совести, согнула его, выпрямила и снова согнула. Он нажал пальцами на больные ребра. Совесть слегка отступила. Тогда с облегчением стукнул — внутренний молчаливый крик стер стоящий перед глазами контур содеянного. «Что делать, жизнь прожить — не поле перейти».
Оставив дома записку: «Жди меня, и я вернусь», — Мальцев направился к дому Синева. Он не испытывал к нему злобы — потому и было ему неприятно сделать то, что задумано.
Но Синева нужно было убрать, иначе спокойствие будет действительно только сниться. Он это понимал, как понимал и действия Синева. Как раз это понимание не давало возможности французскому болгарину избежать своей судьбы.
Мальцев сел в кафе напротив дома Синева и приготовился к долгому ожиданию. Синев мог уехать, заболеть, переменить квартиру, наконец. Мальцев не успел пожалеть об отсутствии прописки в этой стране — из дома вышел Синев; он весело наполнял руки плечами, талией, шеей сопровождающей его женщины. Начинал приближаться длинный летний вечер. Глядя им вслед, Мальцев думал без всякой иронии, даже как бы ободрял Синева: «Погуляй напоследок, хорошо погуляй». Но что французский болгарин был так рад жизни, озаботило его. Это наверняка означало, что Синев вернется не один. От мысли испугать его спутницу Мальцев сразу и бесповоротно отказался. Уйдя в поиск решения, он выронил тяжелую палку: стук, похожий на стук в дверь, повернул к себе голову Мальцева. «Условный рефлекс. Конечно. Что делает человек в своем парадном? Смотрит, нет ли писем». Мальцев перешел в другое кафе, по дороге купил пачку конвертов. День начинал сильнее темнеть. Опрокидывая стопочки водки и смакуя коньяк, Мальцев размышлял о том, как с годами становится, должно быть, жестче к людям. Но что делать, если Синев совершил глупость — напал не на него, а на безвинную Таню? Глупость ли? Может быть, Синев хотел ему нанести психологический удар? Был случай в жизни Мальцева, когда противник его обезоружил вот так, психологическим ударом.
Шел ему тогда семнадцатый год. Увлекся он в ту пору теорией правого коммунизма и превозносил Бухарина до небес. С троцкистом и старым другом Костей они спорили тогда до хрипоты, до кулаков. Уехав за длинным рублем на целину, Мальцев продолжал с ним ссориться в письмах. Половину двухкомнатной квартиры Кости занимала его сестра с мужем и тремя детьми. Муж сестры, маленький серенький человечек, работал чернорабочим в пекарне, зарабатывал гроши, пил только самогон и уже лет десять, как безуспешно умолял горсовет дать ему квартиру. Костя не понимал, почему сестра вышла замуж за такое ничтожество, а Мальцев понимал — чтобы властвовать.
Этот забитый человечек нашел письма Мальцева и тотчас отнес их в КГБ. Через три недели после возвращения Мальцев получил повестку и пошел, обмирая, а главное, ломая себе голову о причинах вызова. Офицер с университетским ромбиком поговорил с Мальцевым о жизни, о политике, расставляя кое-где довольно грубые ловушки, и, наконец, когда тот начинал уже серьезно холодеть, положил на стол его письма:
— Послушайте, вы хоть и рабочий, но, я знаю, интеллигентный человек. Как интеллигентный человек интеллигентному, скажу вам: я вас понимаю. Сам прошел через это. Согласитесь, что теперь мало кто может поговорить о Бухарине. Но… ай-яй-яй, писать вот такие письма. Как неосторожно. Я вам советую, забудьте Бухарина, по крайней мере, не пишите о нем. Для вашего блага вам так говорю. Сегодня вы спокойно покинете этот кабинет. Но мы будем помнить о вас. Вы не хуже моего знаете, что Николай Иванович не реабилитирован.
Ужас в Мальцеве сменился ненавистью: «Кто? Кто!? Кто!!! Какая сволочь его выдала? Костя не мог, следовательно… это ничтожество? Не может быть! А все же…»
