Ханс Плешински - Портрет Невидимого
Фраза — в моем понимании — обобщала будто бы присущие немцам качества: глубину душевных переживаний, вечно затуманенный взгляд, суховатый поздний романтизм, склонность впадать в отчаянье (нередко, похоже, наигранное), когда поводов для отчаянья вообще нет. Мне часто мерещилась в этом мафиозная договоренность: изображать безутешность.
— Погода ставит нам шах или мат… Фолькер, ты думаешь, книга может так начинаться? С голословного утверждения? Я ведь даже не знаю, верно ли, что погода ставит нам шах либо мат.
— Если фраза не соответствует правде, ты должен ее подправить. Может быть, так: Погода чаще всего ставит нам шах или мат!
— Так не пойдет. Даже если сказать, что дождливая погода в Германии чаще всего лишает человека последних сил, это будет предположением и только. Многие люди чувствуют себя вполне нормально, когда небо затянуто серой пеленой дождя.
— Ну, тогда… — Он задумался. — Погода часто, но не всегда ставит нам шах или мат. Ты опишешь некий феномен, оставив вопрос о его сути открытым.
— Придумал! — вскричал я. — При наличии некоторых условий погода ставит нам шах или мат. Или нет: добавлю-ка я еще одно ограничение, чтобы каждый читатель понял: дождливый осенний вечер может настроить человека — но не всегда настраивает — на меланхоличный лад. Как правило — при наличии некоторых условий, — погода ставит нам шах или мат. Франк сидел наверху, в своей комнате, у окна…
Фолькер стер ластиком предыдущий, четырнадцатый вариант.
Мы, голодные, вдруг осознали, что уже половина третьего, и, добравшись до «Розовой гостиной», успели-таки уговорить хозяйку ресторана Софи поджарить для нас два охотничьих шницеля.
Так мы прорабатывали фразу за фразой, во многих книгах, на протяжении многих лет. В копировальных мастерских я вкладывал в аппарат страницы, Фолькер их вынимал. Потом мы просили переплести очередной экземпляр.
— Красный переплет? Агрессивный?
— Нет, синий. Благородный.
Вместе мы сочиняли письма издателям и редакторам. Фолькер организовал для меня выступление в берлинском кинотеатре.
— Мы пригласим Бото Штрауса, — предложил он, — и пошлем ему рукопись.
— Ты совсем спятил?
Штраус не смог приехать на вечер в кинотеатре «Арсенал», зато прислал письмо, которое долгое время было для меня, для нас с Фолькером ощутимой поддержкой.
Я впервые выступал публично, перед двадцатью слушателями, и от страха казалось, будто рот у меня набит пеплом: «Как правило — при наличии…» Фолькер в первом ряду ободряюще кивал, приставив мизинец к уголку рта. Я знал, что культура — не списки бестселлеров, а те силы, которые на первый план не выходят. Что мнимое богатство и разнообразие культурных феноменов заслоняет немногие подлинные достижения.
Но я едва ли понимал всю меру бескорыстия Фолькера.
Во многих смыслах жизнь его складывалась ужасно. Теперь он — старший из нас двоих — помимо всего прочего должен был бороться с соперниками, чтобы сохранить привязанность своего младшего друга. Поскольку раньше он и сам ввязывался во всевозможные любовные драмы, он хорошо представлял, какое будущее его ждет.
Дорогой Фолькер, — написал я ему на почтовой открытке, с дороги, когда сорвался в какую-то поездку с очередным эротическим партнером, — вспомнив о литературно-философской правдивости, важной для нас обоих, я нахожу уместным сказать, что способен быть верным тебе только «с одной стороны»…
Разразилась гроза. Возвращаясь в Мюнхен, я неожиданно увидел в Вюрцбурге, на перроне, Фолькера, который садился в мой поезд.
— Привет! Как ты? Что ты здесь делаешь?
— Люблю тебя.
— Ты что, вздумал меня преследовать?
— В любви иногда случаются вещи, похожие на преследование. Но на самом деле это другое. Я просто тебя люблю.
— Но, Фолькер, если человек любит кого-то, он должен оставить любимому хоть немного свободы. Я тебе пока ничего плохого не сделал.
Его слух для таких аргументов был закрыт.
— Я и рад бы предоставить тебе свободу, но не могу.
Поскольку я, как всякий человек, стараюсь избегать осложнений, мне было неприятно смотреть на Фолькера, явно страдающего в углу купе — только потому, что я дал ему понять: мое вожделение, в чисто физическом смысле, может распространяться и на других мужчин, не только на него.
Чем более окрыленным возвращался я к Фолькеру после посещения бани или рандеву в Английском саду, чем крепче его обнимал, тем печальнее становился он, и казалось, что он уже на пределе сил.
— Моя любовь к тебе не уменьшится от того, что я ненадолго влюбляюсь и в других.
— Я жду момента, когда ты пожалеешь, что ляпнул такое.
— Тебе, Фолькер, придется долго ждать, а когда дождешься, уже не порадуешься.
— Ты сейчас переживаешь пору цветения…
— А ты хотел бы видеть меня развалиной?
— Ты не присутствуешь здесь, не присутствуешь душой, — сказал он.
— Но я же здесь. Ты видишь. Дотронься.
— Ты меня не любишь.
— Не будем, Фолькер, говорить о любви. Это лишь сделает нас несчастными. Появятся абстрактные требования друг к другу…
— Абстрактные? Ведь речь идет о жизни…
— Да-да, конечно, но жить можно и без громких слов.
На самом деле мы редко спорили о любви, ревности, собственнических притязаниях, ибо инстинкт подсказывал: играя с такими понятиями, можно, даже не заметив того, открыть шлюзы, которые потом не закроешь. Все же иногда, вопреки всем разумным соображениям, ссоры случались.
— Ты как-то написал, что «с одной стороны» не способен быть верным. Я, возможно, — твоя «другая сторона».
— Но раньше ты тоже обманывал своих любовников.
— Да, а теперь я сам — обманутый, лишившийся былой силы, поставленный под вопрос.
— Я тебя под вопрос не ставлю.
— Ты меня ставишь под вопрос — как человека, — когда любишь других мужчин. Если ты нуждаешься в них, чего тогда стою я?
— Ты — Фолькер.
— Я теперь ничто, и сам в этом виноват: поскольку имел глупость полюбить тебя.
— В таких делах я тебе не советчик.
— Не советчик! Охотно верю. Ты предпочитаешь распутничать где-нибудь подальше от дома.
— Я всегда к тебе возвращаюсь.
— Почему?
— Ты хочешь услышать четкий ответ, но он тебе не понравится. Я почти все время с тобой, здесь, — и этого достаточно.
Как часто я доводил Фолькера до отчаянья? Принадлежащая ему галерея, бурное прошлое, прежние любовные романы, книжные сокровища — ничто не могло его защитить. Мы возвращали друг другу ключи от квартир — или швыряли их друг другу под ноги.
— Ты хочешь, чтобы я сделался домоседом? Тогда ты первый отвергнешь меня: я стану скучным и приставучим.
— Ты мое наказание! — Глаза его сверкнули. — За то, что раньше я слишком высокомерно обращался с людьми. Ни один не был для меня хорош. Зато теперь я нашел такого…
— Ясно. Давай разопьем бутылочку вина. В «Дубе». Там подают и баварские котлетки.
— Для тебя нет ничего святого? Ты еще пахнешь другим мужчиной.
— Он даже не знает, кто такой Вим Вендерс.
— Не хочу о нем слышать.
— Ну что ж…
Сам не понимаю, почему по прошествии первых двух, четырех, шести лет наш вибрирующий союз не распался. Может, только потому, что мы разговаривали. Никто из нас, даже в ссоре, не унижал другого (если не считать мимолетных срывов). Литература, театр, кино спешили нам на выручку, помогали преодолеть конфликт, внезапно подсовывая новую, более безопасную тему:
— Хоть ты, Фолькер, и ненавидишь меня, скажи: в каких фильмах Хичкока, кроме «Птиц», снималась Ким Новак?[158]
— Ким Новак! В «Птицах» играет Типпи Хидрен![159] А Новак он выбрал для «Головокружения». Уж это тебе следовало бы знать.
На Хичкока, которым он восторгался, «поймать» Фолькера было проще всего.
Эти годы остались у меня в памяти трогательно-волнующими, с отдельными мрачными вкраплениями — мрачными главным образом для него. Наверное, ему было очень тяжело, когда он — внезапно побледнев, как я себе представляю — бросал в мой почтовый ящик письмо такого содержания:
У нас обоих много планов на будущее. Кажется, я, хоть и неотчетливо, думал об этом, когда так сильно тебя оскорбил. Сам я не чувствовал, что оскорбляю тебя: я лишь хотел, чтобы ты был внимательнее к моей жизни — не особенно счастливой, но которую все же можно считать счастливой, потому что она вошла в соприкосновение с твоей. Я знаю, что стал помехой твоему счастью. Ты для меня счастье, я же для тебя — нет, я только помогаю тебе; не часто образуется такая пара, как мы, и все же новые шансы появятся — по крайней мере, у тебя. Я не хочу стоять на твоем пути. В общем, скажи, как тебе будет лучше, и я действительно сделаю все, чего ты потребуешь, если наш разрыв неизбежен. Ничего хорошего в этом нет. Но подобные вещи в жизни случаются. Вчера я хотел только, чтобы ты понял, как сильно я страдаю из-за тебя и как, тем не менее, благодарен судьбе за то, что нам с тобой довелось узнать друг друга.
