Людмила Петрушевская - Случай в Сокольниках (сборник)
Кит ослабел за последнее время, но если кто научился взбираться на отвесную стену, то это остается у него навсегда (как остается умение плавать). Так, по крайней мере, думал сам Кит.
Он уже как будто не раз лазил на эту именно стену.
Не очень скоро Кит оказался на третьем этаже, влез в окно, затем быстро выглянул и сказал:
— По-моему, все.
— Попробуй открыть дверь, — ответила Лиза, забежала к себе, прихватила икону и встала у подъезда большого дома.
Кит возился с замком по ту сторону и наконец нашел какие-то тайные защелки. Дверь открылась.
Они поднялись по лестнице в ту комнату, где лежала умершая девушка.
Наверху Лиза вдруг решила:
— Нет, здесь не годится.
Вдвоем они подняли тощее, бездыханное тельце и понесли к себе в дом.
Лиза велела Киту вскипятить воды и стала делать искусственное дыхание, прижавшись ртом ко рту девушки.
Кит сидел, читая медицинский справочник, главу «Реанимирование».
Он не умел плакать, но во рту у него было горько и сухо, а сердце билось где-то в районе желудка и горело огнем.
Это была та самая девушка, которую он дважды спасал.
Тут мать коротко крикнула:
— Дай воды!
Он отнес чайник и увидел, что девушка дышит, а мать растворяет какой-то истолченный травяной порошок в мисочке с кипятком и осторожно, ложечкой, поит больную.
Так пролетело время.
И тут Кит заметил на своем окне, занавешенном плотной портьерой, пляску какого-то как бы луча карманного фонарика.
Он сказал матери:
— Беги и спрячься подальше.
Лиза знала своего сына и мгновенно исчезла.
Лучик пробивался сквозь портьеру, упорно стремясь к телу девушки.
Кит двинулся навстречу этому лучу.
Он открыл окно, перешагнул подоконник, и, пошатываясь, как перед сильным ветром, пошел, нанизанный на световое острие, плавящийся конец которого уже начал прожигать ему грудь — а другой конец, вернее исток, — Кит теперь уже это знал — исходил из недр черной машины, той самой машины, битком набитой клубящейся пустотой.
Луч упирался ему в грудь, прямо в нательный крестик, и плясал, стараясь увильнуть.
Кит шел напрямую через заросли и холмы, шел по лучу, иногда проваливался в ямы, но луч оставался все так же туго натянутым, не плясал, не искал никого, стойко упираясь в известную цель — и мальчик мгновенно выскакивал из любой ловушки, чтобы нанизаться на лезвие света и заслонить девушку.
Сколько длилось это путешествие, он не помнил, но вдруг очнулся и увидел, что луча больше нет.
На груди у Кита дымилась глубокая ранка, поверх нее блестел нательный крестик.
Кит стоял уже на верхнем шоссе, у черной машины, а внутри ее, за темными стеклами, клубилась, переворачиваясь, какая-то дымная масса с проблесками как бы искр.
Кит подошел ближе, заглянул в лобовое стекло.
Последний раз блеснуло изнутри, как выстрел, и парень ощутил смертную боль в груди.
Он упал на капот, звякнул его крестик, и Кит, защищая, прикрыл его ладонью, и вдруг стало как-то необыкновенно легко.
Через мгновение Кит стоял у вполне обычной машины и с любопытством заглядывал внутрь — а там было пусто. Ни стекол, ни руля, ни сидений.
Видимо, машина стояла давно, и любители запчастей ее уже всю разобрали по домам, как трудовые муравьи, которые ведь тоже воры, если вдуматься.
Когда он с легкой душой, целый и невредимый (грудь только слегка ломило) спустился к себе, напротив их дома лежала груда камней, приготовленных для стройки. Дворец исчез.
И у дороги валялась засыпанная цементной крошкой картинка в раме.
Кит поднял эту запыленную картину, протер ее и явственно увидел портрет молодой женщины. Ее рука, белая и прекрасная, лежала на подоконнике какого-то неизвестного окна.
Дома было тихо, мать напевала в кухне, постукивала ложечка о кастрюльку.
Он оставил портрет пока что в сенях.
В дальней комнате слышался негромкий голос:
— Ну и что ты пришла, глупая? Зачем ты это делаешь? Выплюнь сейчас же!
Кит осторожно заглянул в полуотворенную дверь.
На кровати лежала девушка и вела разговор с кем-то невидимым.
Кит сдвинулся влево и увидел младшую козу Зорьку, которая беззвучно жевала скатерть.
Что касается Мура, то он находился на столе, что ему было категорически запрещено, спина коромыслом, и стоячими от возмущения глазами смотрел на козу, которая выедала из-под него скатерть.
Кот даже тихо сказал ругательное «фук», коза не расслышала.
Тут явилась мама Лиза с очередным чаем, кот спрыгнул и изобразил тумбочку, обмотавшись хвостом, козу увели, и жизнь пошла своим ходом.
Никто ни о чем не спрашивал девушку, пока она однажды сама, извиняясь, не спросила:
— Вы не знаете, у меня ничего не пропало?
— Успокойся, ничего, — ответила Лиза.
— У меня была мачеха…
— Куда-то делась, — сказал Кит. — Как бы испарилась.
— Отец умер, я знаю… Потом ко мне приехала жить мачеха… Предъявила завещание… Моя мама погибла при землетрясении пятнадцать лет назад…
Лиза невольно кашлянула.
— Мачеха показала все — свидетельство о браке, даже свадебные фотографии… Я тоже там была снята, держала букет… Какой-то ужас. Письма папы… Он писал, что должен подготовить свою упрямую дочку к мысли о новой маме… Дочь растет неуправляемой, писал он… Только ты сможешь ее обуздать…
— Не верь, — сказала Лиза.
— Он ей писал «лапа моя». У него и слов таких не было. «И цыпленочку».
— Бред, — откликнулась Лиза.
— У нее имелось отцово завещание. Какое завещание? Он был, правда, уже немолодой, сорок с лишним лет… Но он был крепкий старик! Его так и не нашли в море… Он погиб случайно! «Все движимое и недвижимое завещаю моей жене Палисандрии…» Правда, папина далекая тетя пошла в суд и заявила, что все равно я имею право на сколько-то процентов. Но в завещании было написано — непременное условие на эти мои деньги построить дом именно почему-то здесь… Улица Палисандр… Бывший дом семь…
— Это тут, напротив, — сказала Лиза. — Она называлась Палисандр. Там, говорят, стоял дом, и там один брат убил ребенка другого брата… Дом сгорел в результате. И никому не разрешали селиться на улице Палисандр. И тут построились совсем новые люди, вроде нас, потому что поселковые избегают этого места… Кто-то проклял его, сказал, что если дом вернется на прежнее место, начнется власть убийц. И у каждого будет право на три убийства. Но не своей рукой. Как-то так. С помощью чего-то постороннего. Кто что придумает, кто яд, кто умную клевету. Кто тайное облучение… И один спасенный должен был встать против них, держа в руке крест. Такая легенда.
— Мне очень хотелось убить себя, — сказала девушка. — Я не соглашалась жить с ней, но она поселилась у нас. Мне прописали лекарства. Она привезла меня сюда, к морю. Мы жили на улице Палисандр… Но я убегала и то пыталась сброситься со скалы, то утонуть в море… Меня звал свет, и я чувствовала, что летаю, как бабочка. Последний мой бред, как она мне говорила, был умереть в своей кровати под портретом мамы. И Палисандрия сказала «хорошо», быстро построила дом и дала мне комнату. И повесила там портрет мамы. Чтобы мое желание исполнилось. Этот портрет — единственное что осталось после землетрясения. Мне снилось, что мама протягивает мне руку и спасает меня.
— Так оно и было, — сказал Кит и принес ту самую картину.
Девушка прижала портрет к груди, обвела глазами комнатушку, в которой лежала — по белым стенам здесь висели акварели, в углу горела лампадка под иконой.
— Это теперь твоя комната, — сказала Лизавета.
— Моя комната? — спросила девушка. — Я тут умру?
— Ну как раз, — быстро возразила Лизавета, вешая портрет на гвоздик, как бы специально ждавший этого в центре стены.
Женщина с портрета смотрела туманно и нежно, и ее ослепительно белая рука лежала на подоконнике того окна, которое давно уже истлело где-то в развалинах землетрясения…
