Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2012)
Ответ выскочил через каких-нибудь полчаса.
“Левочка, я был просто убит, что ты забросил большую науку! И как благородно ты об этом пишешь, обвиняешь только себя! А разве не виноваты те, кто тебя оттолкнул и оскорбил?! Сколько талантов эти гады отняли у моей несчастной родины! Теперь, когда я знаю, сколько у нее врагов, у меня уже не осталось к ней ничего, кроме жалости. Но я не знаю, кого ненавидеть больше, — тех врагов, кто желает ее погибели, или тех, кто изгоняет из нее ее лучших людей!”
“Ладно, Геночка, забудем, — имитируя мудрость, отвечал я. — Если нашим врагам удалось отравить нашу жизнь ненавистью к ним, значит, со своей задачей они наполовину справились, расскажи все-таки о себе — как ты пробился сквозь железный занавес?”
“Сначала, — ответил Генка, — меня не хотели выпустить даже в Болгарию. Я ведь не отслужил в армии, а лейтенантское звание мне тоже не присвоили, как ты помнишь, из-за стычки с начальником военной кафедры. Я и сейчас считаю, что длинные волосы не мешают защищать родину, а он думал иначе. Но кагэбэшники оказались теми же швейцарами. Тетка в ОВИРе взяла даже не деньги, а синий том Цветаевой — смешно, правда? И сделалась добрая, как родная мамаша, — Геночка, Геночка… Это так они границы наши защищали.
А в Софии поначалу все было хорошо. Каждый день мы с женой ходили по всяким ...комам и испрашивали жилье (не знаю, почему мне казалось, что они мне что-то должны). В очередном походе в какое-то заумно-партийное учреждение секретарша попросила нас подождать. Потом открылись огромные двойные двери, и высоченный красивый болгарин пригласил нас войти. Огняна взглядом попросила меня молчать и говорила сама, и, когда закончила, болгарин сказал — хорошо, позвонил куда-то, принесли конверт с бумагами и ключ. Так мы получили двухкомнатную квартиру: большая гостиная, спальня, кухня и ванная. В бумаге, кроме документа на квартиру, была записка к директору центрального банка (другаре Мандаджиеву) с просьбой посодействовать советскому специалисту чем можно. Прочитав записку, другаре Мандаджиев позвонил кому-то, и на следующей неделе я начал работать программистом в банке. Ты помнишь, что мы программирование презирали, но это в будущем меня спасло.
Через полгода Огняна объявила, что беременна. А еще через месяц произошло принципиальное событие: весь наш отдел, пять человек, отправлялся на повышение квалификации в Вену, но меня не пустили по распоряжению из советского посольства. Я взбесился и надумал — ах так, гады! — убегу на Запад. Жене на все упреки и мольбы отвечал, что все устроится, что через пару лет ее выпустят ко мне. В общем, порол какую-то чушь, о которой болезненно вспоминать. Таким я уродился, Лева, так мои нейроны соединились, что мне в голову не приходило, например, почему Лева Каценеленбоген должен одалживать мне деньги и платить за мое чанахи, когда мы ходим в шашлычную. В конце концов, он мне не брат и не сват, более того, я знал, что он ходил разгружать вагоны и у меня денег никогда не просил.
Мой план основывался на следующем наблюдении. В Ленинграде в приемной ОВИРа ожидающих разделили на две группы: на лиц, едущих в соцстраны, и лиц, едущих в капстраны и Югославию. Я тогда подумал: что это за Югославия такая и за что ей такая честь? Вдобавок я заметил, что, в отличие от моей болгарской визы, указывающей конкретный маршрут „Москва — Бухарест — Русе — София”, советская виза в паспорте моей жены маршрута не указывала. Я предположил, что если попросить разрешения поехать в соцстрану, скажем Венгрию, из Софии, то, возможно, болгары тоже не укажут маршрут, все-таки я „почтишто” иностранец. Так оно и оказалось.
Теперь доехать в Будапешт можно или через Румынию, или через Югославию, но ОВИР-то засветил, что Югославия — страна особая. Правда, возникли маленькое и большое препятствия: первое — в ОВИРе болгары настаивали, чтобы я испросил позволение в совпосольстве, второе — у нас не было валюты. В совпосольстве мне сказали „с возмущением”: Болгария — суверенная страна, мы не решаем такие вопросы. Вернувшись в ОВИР, я повторил то же самое и добавил, что „они” не возражают. Виза в Венгрию появилась у меня в паспорте. Зайдя в посольство Югославии, я без проблем получил транзитную визу в Будапешт. Затем я продал немецкую швейную машину за 400 левов, и Огняна через свою кузину (замужем за сирийцем) купила 200 долларов. Она почти не пыталась меня отговаривать, видя, что всякий, кто становится у меня на дороге, превращается в моего врага.
Но, входя в вагон, я в последний раз оглянулся. Стояла моя беременная красавица жена, с длинными толстенными косами, с огроменными глазами, струившими огроменные слезы и излучавшими немой, горький упрек. Я почувствовал себя нехорошо, я почувствовал, что совершаю необратимый акт — акт, о котором буду сожалеть. Видишь, к старости я стал чувствителен, описывать это трудно, и слезы душат. Сидя в вагоне, я вспомнил аргументы Толстого о Наполеоне: Наполеон не управлял событиями, как бы ему ни казалось противное. Что если бы Наполеон отдал приказ остановиться и вернуться во Францию, то собственные солдаты растерзали бы его.
В Белграде я принял одно из многочисленных приглашений “остановиться на ночь с завтраком”. На следующий день после тщетных попыток получить визу в западную страну, усталый и упавший духом, я вернулся домой. Правда, в американском посольстве мне сказали, что визу в Америку дать не могут, но если я сумею выбраться в любую западную страну, то там помогут. Хозяин дома был огромный серб без левой руки, лет под шестьдесят, мы понимали друг друга без проблем. Я уставился на него, он смотрел мне навстречу. Наконец я напрямик спросил: как перейти границу в Италию. Серб помолчал, затем сказал: сейчас я позвоню приятелю и точно все узнаю. Он начал звонить, говорил быстро, я испугался. Закончив, он дал мне маршрут и отвез на вокзал.
Я приехал в деревушку на западе Югославии, под названием Сежана, на границе с итальянским городом Триест. Там горы и леса. В деревне меня остановил патруль, проверил документы и отпустил. Пополудни, бросив чемодан в гостинице „Золотой петух” (жена так старательно упаковала мои вещи) и взяв с собой только документы, я вышел на автостраду, повернулся лицом к западу и, дождавшись пустоты на шоссе, сиганул вправо, в лес, в гору. Забравшись на гору, я засел, ожидая темноты. Ночью в лесу ничего не видно. Но, взобравшись на дерево, можно видеть огни лодок на Средиземном море и так знать общее направление. Вверх, вниз, опять вверх, опять вниз, так я шел часа два. Вдруг, далеко внизу, я увидел огни автомобилей, шедших на запад и на восток, и точку, в которой они останавливались. На очередном спуске лес неожиданно кончился. Я увидел шикарные дома, ухоженные дворы и машины с номерами Триеста.
Дальнейшее довольно тривиально: лагерь беженцев, хорошая еда, вежливое обращение, проверка здоровья, установление личности, проверка документов. На весь лагерь я был только один русский. Я пробыл в лагере с июля до декабря, а 15 декабря за счет американцев улетел в Америку.
Но за это время в хороших условиях, на берегу Средиземного моря я с отчаянием узрел ошеломляющую, жестокую, не допускающую возражений, четкую и безнадежную, как смерть, истину — мне никакая заграница не нужна! „Не нужен мне берег турецкий”, не нужна мне никакая Америка, хочу домой, к жене! Лева, я никогда не подозревал, что я однолюб. То есть со мной перебывали всякие девочки, но, встретив свою будущую жену, я забожился, что если Господь поможет, то я буду „хорошим” с ней. И вот в самозабвении, увлекшись техническим выполнением проекта, я забыл, что эта девочка, моя жена, для меня значила. Но ходу назад не было. Теперь началось горе, тоска безграничная, полная потеря жизненной ориентации, полная потеря своего собственного я. Как я мог так поступить?! О чем я думал?! Стыдно, Лева, признаться, но не подумал я и о том, что оставляю ее, беременную, безработную, в середине третьего курса университета, в теперь враждебной стране (жена перебежчика, предателя). Как-то она теперь будет жить? Что скажет друзьям, родителям, как объяснит все это властям? Господи, какой ужас! Написано, что коли Господь захочет кого погубить, то отнимет у него разум. Но не знал я тогда, в Италии, масштабов разразившейся катастрофы. Тогда я в первый раз ощутил, что нет больше Левы Каценеленбогена, барометра морали, к кому можно побежать, занять десятку без отдачи и спросить, что делать, что я один на всем свете, что я провалил важнейший экзамен, который нельзя пересдать.
Лева, последующих лет агонии, тоски, кошмара не охватить и не описать! Я впал в какую-то мистику, вспоминая, как я забожился, когда встретил эту девочку, я думал, что обманул Господа. Тогда я еще не умел плакать. Второго октября пришла телеграмма из Болгарии: „Родилась девочка, очень милая, назвали, как ты просил, моим именем”.
